Анита Мейсон - Ангел Рейха
– Зачем вам это? – спросила я.
– В большинстве своем люди любят говорить о себе, – сказал он. – Они свято верят, что окружающим интересно выслушивать подобные откровения. Но вы, человек действительно незаурядный, вызывающий интерес своей жизненной позицией, своими качествами, абсолютной естественностью поведения… и вы не понимаете, почему я прошу вас рассказать о себе?
– Вы мне льстите, – сказала я.
– Коли так, прошу прощения, – сказал Эрнст. – Поскольку вы явно не из тех, кто любит лесть. Но если мы собираемся познакомиться поближе, вы должны прощать мне некоторые случайные ошибки.
– О боже, извините, – сказала я.
– Трудно, да? – спросил он. – Но при желании, думаю, мы сумеем справиться с трудностями.
Он широко улыбнулся.
Я широко улыбнулась.
Мы ели мясо молодого барашка.
– Я даже не представляла, что баранина может быть такой вкусной, – сказала я.
– Во французской кухне находит выражение кулинарный гений, – сказал он. – Некоторые идиоты готовы заставить нас есть одну колбасу с картошкой.
Я рассказала Эрнсту о себе. Он слушал со всем вниманием.
В то время Эрнст все еще летал для толпы. Он вел экстравагантный образ жизни, но не настолько экстравагантный, как я, в наивности своей, предполагала. Когда я впервые пришла к нему в гости, меня поразила скромная обстановка квартиры. Впрочем, она была оригинальной. Например, там имелся бар. Он занимал угол гостиной и отличался от всех баров, которые мне доводилось видеть прежде. Стены за стойкой были увешаны фотографиями, а полки заставлены сувенирами, напоминающими о поездке Эрнста в Гренландию на киносъемки. В центре находилась фотография престарелого вождя эскимосов, которого Эрнст по его просьбе провез на самолете над родовыми землями. Вождь сидел в открытой кабине крохотного биплана с выражением спокойного удовлетворения на морщинистом лице. Через несколько дней он умер. Эрнст часто рассказывал эту трогательную историю, и каждый раз вождь на фотографии казался мне чуточку старее.
Эрнст не дорожил собственностью – разве только вещами, поистине милыми сердцу. Он любил автомобили. Он ужасно расстроился из-за вынужденной продажи своей «испано-сюизы» и через несколько лет, когда смог себе позволить такие траты, купил другую. Но это было уже совсем не то. Человек всегда совершает ошибку, пытаясь разжечь старое пламя, говорил он мне. Эрнст любил хорошо одеваться и тратил кучу денег на своего портного (он удивленно приподнял бровь при виде моего гардероба, который состоял главным образом из пилотских костюмов и нарядов, похожих на пилотские костюмы), но по большому счету не придавал одежде значения: думаю, он просто развлекался таким образом. Чем он интересовался по-настоящему (после полетов), так это искусством. Но искусство в те дни было всецело подчинено идеологии.
Когда я впервые пришла к Эрнсту в гости, над камином у него висела полная жизни импрессионистическая картина, написанная маслом. Больше я ее не видела. Я не стала спрашивать, куда она делась. К тому времени Эрнст уже работал в министерстве, и держать дома такого рода картину просто не годилось, вне всяких сомнений.
Эрнст рассказывал мне много разных историй про министерство, чего делать явно не следовало. Больше ему было не с кем поговорить на эту тему, а он постоянно чувствовал потребность выговориться. Ни с коллегами, ни со своими подругами вести подобные разговоры он просто не мог.
Посему вскоре я знала о творящихся в министерстве делах так много, словно сама там работала. Судя по рассказам, это было гораздо более опасное место, чем открытая кабина самолета. Я пыталась представить, как Эрнсту удается держаться в стороне от интриг. Наверное, ему приходилось трудно. Он не имел ни малейшей склонности к интриганству. Он не был наивен, но он не был политиком. Думаю, в конечном счете он проникся отвращением ко всему этому. И вероятно, в известном смысле остался простачком. Иногда он просто не мог поверить, что вокруг творятся такие дела.
Я встретилась с Эрнстом однажды вечером, когда он уже с полгода занимал должность начальника технического отдела. Я спросила, как он ладит с Толстяком.
Он рассмеялся:
– Не знаю. Мы его редко видим. Теперь он руководит экономикой страны.
Существовал так называемый четырехлетний план развития народного хозяйства, и Толстяк отвечал за его выполнение. Также он ведал делами Пруссии, отвечал за выполнение закона об охране дичи и, похоже, занимался вопросами внешней политики. Я понимала, что у него остается мало времени на военно-воздушные силы.
– В действительности в министерстве всем заправляет Мильх, – сказал Эрнст и согнал своего кота с кресла. Это был сиамский кот капризного нрава. – Шеф не в восторге, но у него нет выбора. Ему здорово повезло с Мильхом.
– А вы по-прежнему дружны с Мильхом?
Мне показалось, что Эрнст на мгновение заколебался, прежде чем ответить.
– О да. Мильх много помогал мне. Не знаю, что бы я делал первые несколько недель работы в техническом отделе, если бы не он. – Он взял сигарету из шкатулки и щелкнул золотой зажигалкой. – Я бы ни за что на свете не согласился занять его должность. Он делает всю работу и не видит никакой благодарности; и чем лучше он работает, тем усерднее шеф старается под него подкопаться.
– Но это же глупо! Это же не в его интересах!
– Министерство живет не по законам логики. Честно говоря, я еще не видел места, более похожего на сумасшедший дом. – Эрнст стряхнул пепел точно в черную пепельницу и задумчиво посмотрел, как он падает. – Шефу нет дела до военно-воздушных сил, – сказал он. – Это надо понять. В конечном счете его интересует только одно: что скажет Адольф, когда он в очередной раз явится в Рейхсканцелярию. После этого он возвращается с видом человека, пообщавшегося с самим Господом Богом.
Когда на дармштадтском аэродроме Эрнст предложил мне приехать в Рехлин и попробовать пикирование с работающим мотором, он имел в виду, конечно же, «штуку».
Он страшно гордился самолетом и самим собой, поскольку сумел пробить данную разработку. Министерство долго не выказывало никакого энтузиазма, но Эрнст убеждал, доказывал, упорно настаивал на необходимости запустить в производство пикирующий бомбардировщик – и наконец ветер подул в другую сторону: они сказали «да, мы согласны» и заключили контракт с компанией Юнкерса. Эрнст сказал мне, что пошел на службу в министерство отчасти из желания принять участие в разработке «штуки». И вот теперь проект был осуществлен: самолеты стояли в ангарах. Эрнст еще изобрел сирену, которая крепилась на обтекателях над колесами и жутко ревела при пикировании машины.
Мне показалось, что в этом есть что-то дьявольское.
– Да, – сказал он, набрасывая на конверте схему сирены. – Но подумайте, насколько это гуманно. Вой сирены будет наводить такой ужас, что нам не понадобятся бомбы.
– К тому же она дешевле обойдется, – заметила я.
– Вы бы далеко пошли в министерстве, – сказал он. – Вы никогда не думали об этом?
Громоздкая, непокладистая машина – «штука». Но мощная. И она пикировала!
Я совершила пикирование в Рехлине. От бешеной скорости кружилась голова. Мне потребовалось все мое самообладание. После мощного выброса в кровь адреналина я еще сутки ходила сама не своя. Мне не терпелось спикировать с работающим мотором еще раз.
– Вот видите? – улыбнулся Эрнст.
В тридцать шестом году произошло несколько важных событий. Во-первых, я поехала в Рон на чемпионат по планеризму, где мне сообщили, что женщины к соревнованиям не допускаются. Никто не пожелал объяснять, по какой причине.
Я вихрем слетела с холма в деревню, чтобы сделать несколько телефонных звонков. Я позвонила Эрнсту на работу. Его не оказалось на месте. Он вечно отсутствовал.
Все в том же подавленном настроении я бродила, опустив голову и засунув руки в карманы, по узким улочкам, украшенным флагами чемпионата.
Я налетела на кого-то. Я пробормотала извинения, а потом вдруг осознала, что руки прохожего, смягчившие наше столкновение, все еще остаются на моей талии. Я гневно подняла глаза.
– Привет, – сказал Вольфганг.
Мы обнялись.
– Где ты пропадал? – спросила я. – Я тебе писала.
– В Швеции, – ответил он. – Я тебе тоже писал. Ты-то где пропадала?
– Я не получала письма. Наверное, была в Штеттине в то время.
– А что ты делала в Штеттине?
– Училась пилотировать «Ю-пятьдесят два».
– Надеюсь, ты училась пилотировать «юнкерсы» не просто удовольствия ради.
Мы зашли в кафе и сели за столик у окна, выходящего на площадь. Солнце освещало флаги и флюгер на крыше соседнего дома – и настроение у меня поднялось.
Я рассказала Вольфгангу про Штеттин. До сих пор я никому не рассказывала о летной школе, и впоследствии не рассказывала. От воспоминаний о проведенных там пяти месяцах меня с души воротило, поэтому я предпочитала не возвращаться к ним. Но сидя за столиком напротив Вольфганга, смотревшего на меня своими умными, полуприкрытыми веками глазами, которые, казалось, уже видели все на свете, я поняла, что мне необходимо выговориться и что сейчас я спокойно могу излить душу.
