Мария Костоглодова - Это было только вчера...
Школа поразила тишиной и чистотой. Вымыты ступеньки, площадки, окна. Завтра сотни ног притащат на своих подошвах пыль и грязь, но пока хочется ступать на носках. «Берегите труд уборщицы!» — выбрасывает неизменный лозунг Ирочка. Вот еще кому трудно будет взглянуть в глаза! Единственная учительница, достойная в этом «храме науки» уважения. Хуже всего, что она не примется отчитывать, не побежит жаловаться отцу. Она скажет ему с глазу на глаз: «Ты отвратителен, Шура!», и лицо ее станет похоже на лица репинской «Царевны Софьи».
Сверху, из кабинета истории, доносились голоса. «Судилище», значит, состоится там? «История» — в истории? А! «Мне наплевать на бронзы многопудье…» Как Лялька читает Маяковского! Он вдруг испугался: неужели проработка будет при ней? Только бы не при ней.
Бурцев постоял у двери, прислушался. Говорили о нем, о Мусе Лапиной. Рвануть-ка отсюда, кубарем скатиться с чистых ступенек на улицу… И утвердить себя как высшее ничтожество? Нет, он войдет. Он сумеет показать, что из ясельного возраста вышел. Бабушки-нянечки, осуществляйте опеку-над другими.
Глотнув воздуху, как перед прыжком в воду, Шурка вошел.
— Явился по вашему вызову! — неожиданно для себя шутовски выпалил он, холодея от сказанного.
Разговор в комнате смолк. На него, как на постороннего, смотрели завуч, Динка Долгова, Жорик Коротеев из десятого «Б», Нина Пискун из восьмого, Галка Чхаладзе из девятого. Под портретом Суворова, по-мужски заложив руки за спину, стояла Ирочка, чертовски напоминая репинскую «Царевну Софью». Ляльки не было…
— Видим, явился, — натянуто произнес Жора Коротеев, выходя из-за стола. — Что ж, давай, садись.
Шурка сел. Он ненавидел себя за то, что сел на край стула, но оцепенение было так велико, что он не мог заставить себя подвинуться. Он приказал себе: «Не опускай перед ними глаз», а они, непослушные, глядели куда угодно — на стены, портреты полководцев, только не на тех, кто сейчас начнет разбирать его по косточкам.
— Говори!
Приказывала Долгова.
Шурка перестал изучать стены, вымученно взглянул на Дину. И понял: ему нечего сказать.
5Иван Трофимович пригласил к себе выписавшегося из больницы Антона (он не терял надежды вернуть его на завод). В ожидании гостя Куликов пытался читать, но чтение не шло на ум. Донимала тревога за Ляльку. Недавно сестра шепнула ему: Лялька плохо ест, неспокойно спит. Придя в тот день с работы, он застал дочь за странным занятием: она вырезала из бумаги человечков. Слабо улыбнувшись его бодрому приветствию, Лялька скомкала вырезанные фигурки, бросила их в корзину. Он спросил, здорова ли она, все ли у нее благополучно. Она безразлично ответила: здорова… все благополучно. Его испугало это безразличие. Не приученный вглядываться в жизнь дочери, Куликов решил посоветоваться с Леной. Она мать, ей легче найти подход…
Лялька валялась на кровати, делая вид, что спит.
«Что у нее стряслось?» — терзался Иван Трофимович.
Затрещал телефон.
— Лялька, тебя!
Обычно не любопытный, он внимательно прислушивался к разговору. Дочку уговаривали приехать в какую-то редакцию, она допытывалась: зачем? Неохотно согласилась.
— Не задерживайся, — попросил Куликов. И неизвестно к чему добавил: — Ты, кажется, руководишь в школе каким-то кружком?
— Кажется, руковожу, — с прежним безразличием ответила Лариса.
«Да. Только придет Лена, обсудим, как с ней быть. Ее точно выжали…»
Но пришла Лена, он кинулся снимать с нее пальто, облагать ее ноги в комнатные туфли, разглядывать вместе с нею через зеркало ее подбородок, выслушивать, что сказали профессора, и тревога о дочери отодвинулась, забылась. Появление Антона вовсе изменило направление мыслей Ивана Трофимовича. Он шумно накрывал на стол, откупоривал бутылки «Жигулевского», подкладывал гостю то колбаски, то сырку, в общем, всячески старался создать благоприятную обстановку для разговора.
— Так, говоришь, в институт подаешься? В медицинский? А какие у тебя к тому показания? Какой голос зовет тебя именно туда? — Антон молчал. Его светлые волосы были как бы дополнением к светлым глазам, светлому лицу, к светлой, с желтинкой, рубашке. — У тебя к технике призвание. К электричеству. Я же знаю, — напирал Иван Трофимович. — Ты любой приемник разберешь и соберешь. Любой мотор перемотаешь. Так в чем дело? В чем? Ошибку в генераторном повторить боишься? А ты докажи. Докажи, что способен сделать выводы из ошибки.
Антон пересиливал смущение. Ему был неприятен разговор, он ответил как можно решительней:
— С заводом — все. — И улыбнулся, чтобы смягчить резкость ответа. На щеках его появились ямочки. При виде их Куликов почувствовал едва ли не нежность к парню, из-за которого имел столько неприятностей.
— Голова! — Он дал ему легкий щелчок по затылку. — Чего не бывает в жизни! Если все мы побежим от первой заковырки, работать некому будет.
— Меня уволили, и за дело. Не пойду на поклон.
— Ух, гордец! Не ходи. Я за тебя поклонюсь.
— Не нужно.
Пришла Дина. Узнав, что Ляльки нет дома, она хотела уйти, но Иван Трофимович задержал ее:
— Тут, понимаешь, драка идет. Сей молодой человек допускает опрометчивость, за которую во всю жизнь не расплатится. Я ему советую одуматься — не слушает. Знакомься, Антон. Дина, подруга дочки.
Антон незаметно вытер платком потную ладонь, протянул ее Дине. Сказал, смущаясь:
— Дина… Имя-то какое… Необычное, говорю, имя.
Узнав о причине спора, Дина поддержала Ивана Трофимовича, но Антон упрямо смотрел в тарелку, где лежала нетронутой шпротинка.
— Не хочешь, как хочешь, — безнадежно махнул рукой Куликов. — Иди в медицинский. Совершай ошибку. Завалишь экзамены, сам к нам попросишься.
— Не попрошусь, — упрямо мотнул головой Антон.
Дина с нетерпением ждала Ляльку. Куда она запропастилась? Вот так Шурочка Бурцев. Прижали тебя к стенке? Тык-мык, признался, альбинос! Лепетал, как первоклассник: «Отцу не говорите». Будто можно скрыть от отца, что сыночку записали в личное дело выговор с предупреждением, перевели в другую школу! Лялька теперь вздохнет. Ходила как потерянная. Еще бы! Жить с незаслуженным клеймом… А Катя Швидко? Могли же они с бабушкой, ничего не зная о ней, подозревать ее, сомневаться…
В сотый, тысячный раз задумывалась Дина над природой лжи, клеветы, фальши. Рано или поздно они всплывут, как ни подтасовывай их под правду. Зачем же за них цепляться? Чтобы выторговать у времени шаткое преимущество? Все равно, что, падая, хвататься за паутину.
— …Избирать профессию без призвания…
— …Призвание — тот же талант, а талант не у всякого…
— У всякого. Важно правильно его определить.
Голоса жужжат, трудно доходят до сознания. И вдруг — как взрыв:
Хочешь, пес, я тебя поцелую
За разбуженный в сердце май?
В дверях Лялька. Веселая. Руки раскинула, будто всех сразу собирается обнять.
«Что за метаморфоза?» — подумал Куликов.
«Что с ней?» — испугалась Дина.
— Слушайте, товарищи потомки! Меня пригласили работать в редакцию. В молодежный отдел. Сразу после десятилетки берут в штат. Институт — заочно. Кто против? — Заметив вышедшую из спальни мать, она поспешила предвосхитить ее возражения. — Каждому свое, мама. Каждому — свое. Моя мечта: работать в редакции. Дина, подтверди! Я, правда, мало с кем мечтой делилась, но мир тесен, и люди узнали. — Она скосила на Дину хитрый взгляд. — Прошу, товарищи потомки: налейте пива.
Она села между Диной и отцом, кивнула Антону.
— Видал, Антон? — поспешил вернуться к волновавшей его теме Иван Трофимович. Видал, как радуются осуществленной мечте? А ты от своей отказываешься. В петлю лезешь.
Ляльке объяснили, в чем дело. Она слушала, склонив голову, внимательно разглядывая Антона, и он рдел под ее взглядом.
— Поступай, Антон, как велит совесть, — сказала Лялька, не обращая внимания на осуждающий взгляд отца. — Совесть — единственный судья всем поступкам. Ты думаешь стать врачом?
Антон не ответил.
— Ничего он не думает, — крикнул Куликов. — Он упрямство напоказ выставляет.
— Ой, папа, не кричи, — с деланным испугом закрыла уши Лялька. — А в выборе профессии и должно быть упрямство. Обязательно. Вот наша Дина упрямо рвется в педагогический. О! Динка будет учительницей. Я бы хотела, чтобы у нее учились мои дети.
— Много у вас их будет? — спросил Антон.
— Пяток.
Лялька крутанула стульчик перед пианино, открыла крышку инструмента, произнесла свою обычную молитву перед портретом Чайковского: «Петр Ильич, простите меня!» и заиграла что-то бравурное, с неожиданными пианиссимо, превосходно отражая в звуках свое настроение.
«Ну и дочка!» — восхищался Куликов.
«Ох, Лялька!…» — обеспокоенно думала Дина. Кто-кто, а она знала, как умела Лялька напускать на себя веселость.
