Анатолий Баюканский - Заложницы вождя
— Един Бог! — как эхо повторил Борис. — Про Бога я знаю маленько. Про девять месяцев до рождения ребенка тоже слыхал, а про остальное… — У него возникло новое ощущение легкого недоумения и даже расстройства. Все происходящее было противоестественным. Оба изгоя ушли со смены, философствуют, а ведь им уготовано, как карасям, место на раскаленной сковородке. Не так ли и мы, людишки-греховодники, отлично представляем, что нас ожидает за гранью земного бытия, однако переломить себя не в силах, идем супротив закона, надеясь на всесильный русский «авось».
— А ты в Бога веришь? — неожиданно спросила Эльза и затаилась, будто втянула голову в ворот фуфайки. Для нее это было очень важно: верующие зла не плодят.
Борис задумался. Что на это ответить девушке? Соврать легче легкого, но зачем? Всю сознательную жизнь — в школе, дома, в ремесленном училище им, пацанам, не уставали вдалбливать сомнительную истину: «Бога нет! Человек произошел от обезьяны, религия — это гнусная выдумка зажравшихся, осатанелых попов, сосущих кровь трудового народа». До сих пор в уме хлесткий лозунг: «Религия — опиум для народа!» Ему, мальчишке, ничего не оставалось, как безоговорочно верить партии и правительству, умным людям, хотя Борискина бабушка слыла богомольным человеком, истово молилась, ходила по воскресеньям в церковь. Он помнит, что бабушка была еще и чем-то вроде колдуньи. Во дворе старухи толковали, будто у нее по ночам кто-то перелистывает страницы Библии. Даже делали проверку. Оставляли на ночь открытую Библию, помечали страницу. Даже он как-то слышал, как шелестели страницы и закладка оказывалась совсем в ином месте. Однажды и у него вера в безоговорочный атеизм сильно поколебалась. Дело было в блокированном Ленинграде. Фашистские «Юнкерсы» шли на город волнами, от бомбовых ударов содрогалась земля, тяжелело небо, здания рушились, будто были построены из песка. Во время бомбежки Борис случайно очутился в укрытии во дворе ремесленного училища рядом с замполитом — ярым говоруном, по его же собственным признаниям, убежденным безбожником. Замполит вжался в землю и не замечал его. Осколки звонко били по камням, земля ходила ходуном, воздушной волной его время от времени приподнимало и вновь втискивало в землю. И тут-то Борис увидел подлинное лицо замполита. Главный атеист шепотом творил молитву. Сидя лицом к земляному окопу, он твердил: «Господи! Спаси и помилуй! Ради всего святого пронеси смерть мимо! Не дай сгинуть во цвете лет!». Помнится, это открытие потрясло Бориса не меньше, чем яростная бомбежка. Оказывается, замполит все время нагло, беспардонно врал. Лгал, не страшась божьей кары, хотел обмануть ребят и весь мир, молясь сразу двум богам — отцу небесному и правителю земному. Что касается веры, то своим мальчишеским умом он давно чувствовал: «Должно же быть Нечто, сотворившее весь этот прекрасный и ужасный мир. А кто на такое способен, кроме Бога? Нудные и заученные рассказы преподавателей и лекторов о миллионнолетней эволюции природы, о далеких предках человека — обезьянах, мало кого убеждали.
Пауза в разговоре с Эльзой становилась все напряженней и тягостней. Он, словно кот, держал в ладонях ее тонкие пальцы, упрятав коготки. Девушка с замиранием ждала ответа, смотрела на парня широко распахнутыми глазами, будто от его откровения зависела вся ее последующая жизнь. А Борис, чтобы не показать представителю враждебной нации свою политическую отсталость, попытался уйти от прямого ответа:
— Вконец я во всем разуверился. Бог-то, конечно, есть, только почему он допускает войны. — Пытаясь быстрей закончить разговор, вынуждающий говорить полуправду, Борис «переменил пластинку». — Ты сказала, что сирота, а что стало с отцом, с матерью?
— Ничего я о них не знаю, — уклонилась от прямого ответа Эльза, и он по-своему понял ее уклончивость: верно, отец воюет против наших, за фашистов. — Одному поверь: хорошие, добрые были люди Эренрайхи.
Жар бросился в лицо Бориса, ему захотелось отвернуться, уйти, куда глаза глядят. Словно прозрение накатило, будто глянул в волшебное зеркало, увидел себя рядом с немкой: «С какой стати я миндальничаю с фрицевым отродьем? Сказать ей пару крепких слов, чтоб земля под ногами загорелась. Его мать, в сорок лет, осталась в промерзлой квартире мертвой, непогребенной, дядя Семен — трубач фабричного духового оркестра, мастер по наладке швейных машин, остался сидеть в качалке парализованным, видя перед собой на кровати мертвую жену и годовалую дочь. Мои земляки — ленинградцы — изможденные, полуживые, из последних сил обороняют город от озверелых фашистов, а он, трижды умиравший и трижды воскресший, оказался жалким отступником, предателем, мило беседует с немкой да еще интересуется ее негодяем-отцом. Как он мог забыть о времени, о войне. Не мы, а они фашисты, ворвались в нашу страну с оружием, с газовыми камерами, с концлагерями, пришли убивать нас, завоевывать для своих белокурых бестий жизненное пространство. Это ее сородичи сделали из него, семнадцатилетнего здорового парня, инвалида.
Эльза нутром чувствовала, какие бури бушуют в душе Бориса, смиренно ждала его всепроясняющих слов. Он же по-своему истолковал ее дружелюбность, абсолютно не ведая, какими свирепыми когтями сомнение впилось в его израненную душу.
— Пожалуйста, не думай ничего плохого, клянусь тебе, — искренне прошептала Эльза, — все наши беды, твои и мои, из-за Гитлера. Отца забрало в самом начале войны энкеведе, потом приехали нас выселять, будто бы мы помогали фашистам, сброшенным в Поволжье на парашютах, а ничего не знали о парашютистах, честное комсомольское. Отец был тихим, задумчивым, и вдруг… враг народа, немецкий шпион.
— А шпионы вообще тихони на вид! — не удержался от ехидной реплики. — В больших начальниках, наверное, ходил твой папочка?
Помнил по довоенному Ленинграду: забирали в НКВД, в основном, крупных начальников, носящих нерусские фамилии. Бывало, они, огольцы, за которыми не было достаточного отцовского догляда, тайно собирались по ночам на чердак своего пятиэтажного дома на Невском проспекте, в знаменитом на весь город доме, где располагался фирменный магазин «Фрукты». С чердака огольцы смотрели захватывающее и к тому же бесплатное кино, которое демонстрировало НКВД буквально каждую ночь. Начиная с часу, во двор въезжал черный «воронок» — крытая карета, за ней прикатывала черная «эмка». Из машин выходили люди в гражданской одежде, и вскоре из квартир выволакивали «врагов народа». Он, как и все мальчишки, искренне верил, что именно в их доме № 59 находится штаб диверсантов и террористов, скорее с радостью, чем с сожаленьем провожали «врагов» глазами. Но однажды, темной летней ночью, чекисты буквально выволокли из четырнадцатой квартиры профессора Либова — старикашку лет восьмидесяти, который без посторонней помощи давно не покидал своей квартиры, он даже не имел телефона, и Борису стало не совсем ясно, как же мог профессор вредить любимой стране? Борис про себя чертыхнулся: «Ошибочка вышла. За Либова могу головой поручиться». Бедняга профессор сам идти не мог, «ежовые рукавицы» буквально тащили Либова волоком, ноги старика волочились, бились носками по каменным ступеням. И тогда он впервые засомневался в правоте НКВД, хотя и знал, что сомневаться советским людям не пристало. За всех думал и за всех сомневался великий вождь народов мира. И сейчас, в который раз, Борис попытался ожесточить себя: «Как я могу выбирать, сравнивать несравнимое».
— Отец любил конюшни строить, — Борис пропустил начало ее рассказа, — завистники оговорили его. Эльза попыталась заглянуть в глаза Бориса. — Будто батя в колхозе трудился, а его в шпионы зачислили, какие сведения можно передавать из конюшни?
— Не веришь и не очень хотелось! — Эльза решительно встала, постучала озябшими ногами. Сунула в его ладонь свою ледышку. — Прощай, седой! — Одернула куцее пальтишко, повернулась, но Борис придержал ее руку.
— Хватит исповедоваться! Видишь, сколько картошки набрал, аж девять кругляшей. Пища на большой палец с присыпкой. Айда к нам, в доменный. Согреемся, картошки с хрустящей корочкой напечем. — И глуповато пошутил: «За опоздание тебя не посадят, ссыльных под указ не подводят. Скажешь, обедала, очередь к раздаче была. Ну, как, идешь?»
Эльза отрицательно покачала головой. Девушка не восприняла предложение Бориса всерьез. Она затравленно оглядывалась вокруг, упоминание об опоздании вызвало в памяти вчерашнюю головомойку. Чуточку отогрело сердце сознание того, что этот парень, один из немногих, хоть и хорохорится, но втайне сочувствует ей, сопереживает. Однако просветление длилось короткое мгновение. Эльза вспомнила: третьего дня в бараке повесилась одна из ссыльных, оставила приколотую на груди записку, мол, во всех ее бедах виновата Эльза Эренрайх, которая донесла начальству о ее антисоветских разговорах. Эльза вновь всхлипнула. «Разве я Иуда?» — безо всякой связи с предыдущим разговором спросила Бориса.
