Константин Симонов - Дни и ночи
Петя опять неслышно что-то прошептал.
Сабуров повернулся к нему другим ухом.
– Не задело? – спросил Петя, и голос его был неожиданно громок.
– Не задело. – Опустив голову, Сабуров увидел, что шинель его вдоль всей груди рассечена, а под ней рассечена гимнастерка. Осколок пролетел мимо, едва коснувшись его; стоявший рядом миномет был исковеркан, труба была начисто оторвана.
Судя по огню немцев, они все-таки отрезали полк Ремизова и стреляли теперь правее и ниже Сабурова, ближе к Волге. Он попробовал соединиться с Ваниным, но это оказалось безнадежным делом – все провода была порваны.
Бой, кажется, начинал затихать.
– Где Масленников? – спросил Сабуров.
– Здесь.
Оказывается, Масленников стоял сзади; через всю щеку у него чернел кровоподтек.
– Контузило?
– Нет, сбросило. Пулемет разбило, а со мной ничего.
«Представлю, – подумал Сабуров. – Непременно представлю. На Героя. А там пусть решают. Он и в самом деле герой». А вслух сказал только:
– Что с бойцами?
– Один насмерть расшибся, а второго все же вытащил.
– Хорошо, – сказал Сабуров. – Затихает, а?
– Затихает, – согласился Масленников. – Только они все-таки к Волге вышли.
– Да, похоже, – сказал Сабуров.
Они замолчали.
К ним подошла толстая курносая задыхающаяся сестра и спросила, нет ли еще раненых.
– Только там, впереди, – сказал Сабуров. – Совсем стемнеет, тогда вытащите.
Он подумал, что, наверное, Аня вот так же сейчас разыскивает раненых там, в полку Ремизова, от которого они теперь отрезаны.
– Я сейчас вытащу, – сказала сестра.
– Не лезьте, – сказал Сабуров грубо. – Обождите. – И ему захотелось, чтобы сейчас кто-то так же задержал Аню. – Через десять минут стемнеет, и полезете.
Сестра и двое санитаров прилегли за камнями. Если бы Сабуров не сказал «не лезьте», они бы сейчас поползли вперед, но им это запретили, и они были довольны, что можно еще десять минут пролежать здесь.
Позади, одна за другой, разорвалось несколько мин.
– Последний налет перед ночью делают, – сказал Масленников. – Верно, Алексей Иванович?
– Да, – согласился Сабуров.
– Говорят, по Волге сплошное сало идет.
– Говорят.
Сабуров откинулся на камни, повернул лицо вверх и только сейчас заметил, что снег все не перестает идти. Мокрые хлопья его приятно холодили разгоряченное лицо.
– Повернись так, – сказал он Масленникову.
– Как?
– Как я.
Масленников тоже лег на спину. Сабуров видел, как ему на лицо падают снежинки.
– Как думаете, долго будет сало идти?
– Не знаю, – сказал Сабуров. – Связь еще не установлена с Ваниным?
– Нет, все еще порвана.
– Оставайся пока тут, я пойду.
– Подождите, – сказал Масленников. – Сейчас стемнеет.
– Я тебе не медсестра.
Сабуров вылез из окопа, перепрыгнул через обломки и, укрываясь за стеной дома, пошел назад, к командному пункту батальона.
XVII
– С полком восстановили связь, – сказал Ванин, когда Сабуров вошел в блиндаж.
– Ну?
– Ремизова отрезали.
– А что думают делать?
– Не говорили. Наверное, от Проценко приказания ждут.
Они помолчали.
– Выпьешь чаю?
– А разве есть?
После всего только что пережитого казалось, что ничего обыкновенного, привычного на свете уже нет.
– Есть. Только остыл.
– Все равно.
Ванин поднял с пола чайник и налил в кружки.
– А водки не хочешь?
– Водки? Налей водки.
Ванин вылил чай обратно в чайник и налил по полкружки водки. Сабуров выпил ее равнодушно, даже не почувствовал вкуса. Сейчас она была просто лекарством от усталости. Потом Ванин опять полез за чайником. Они медленно пили остывший чай. Говорить не хотелось. Оба знали: сегодня произошло то, о чем во фронтовых сводках потом напишут: «За такое-то число положение значительно ухудшилось», или просто: «Ухудшилось». Выпив чаю, они еще помолчали. Давать распоряжения на завтра было рано, а о том, что уже было и прошло, говорить не хотелось.
– Хочешь радио послушать? – спросил Ванин.
– Хочу.
Ванин сел в углу и стал настраивать старенький приемник. Вдалеке заиграла музыка, но сразу кончилась. Ванин стал крутить регулятор, но приемник молчал. Потом они услышали обрывки не то болгарской, не то югославской передачи, слышались знакомые, похожие на русские и в то же время непонятные слова.
– Ничего не получается, – сказал Ванин.
– На Москву поставь, – сказал Сабуров.
Ванин, покрутив регулятор, довел до черточки с надписью «Москва». Оба прислушались. В приемнике стоял какой-то долгий, незатихающий треск; они не сразу поняли, что это аплодисменты. Потом из этого треска и гула возник совсем близкий голос человека, который, видимо, волновался.
– Заседание Московского Совета депутатов совместно с партийными и советскими организациями объявляю открытым. Слово для доклада имеет товарищ Сталин.
Снова начались аплодисменты.
– Разве сегодня шестое? – удивился Сабуров.
– Как видишь.
– Мне с утра казалось, что пятое.
– Откуда же пятое? – сказал Ванин. – Именно шестое. В прошлом году тоже не пропустили.
– Я в прошлом году не слышал. В окопах лежал.
– А я слышал, – сказал Ванин. – Тогда же у нас здесь была мирная жизнь. Мы за москвичей тревожились. Стояли здесь у репродукторов и слушали.
– Да, тогда вы за москвичей, теперь они за нас, – задумчиво сказал Сабуров и вспомнил ту первую речь Сталина в начале войны, в июле.
«К вам обращаюсь я, друзья мои!» – сказал тогда Сталин голосом, от которого Сабуров вздрогнул.
Кроме обычной твердости, была тогда в этом голосе какая-то интонация, по которой Сабуров почувствовал, что сердце говорящего обливается кровью. Это была речь, которую он потом на войне несколько раз вспоминал в минуты самой смертельной опасности, вспоминал даже не по словам, не по фразам, а по голосу, каким она была сказана, по тому, как в длинных паузах между фразами булькала наливаемая в стакан вода. И ему казалось с тех пор, что именно тогда, слушая эту речь, он дал клятву сделать на этой войне все, что в его силах. Он думал, что Сталину тяжело и в то же время что он решил победить. И это соответствовало тому, что чувствовал тогда сам Сабуров; и ему тогда тоже было тяжело и он тоже решил победить любой ценой.
Аплодисменты продолжались. Сабуров придвинулся вплотную к самому радио, тесня плечом Ванина. Сейчас ему было интересно не только то, что скажет Сталин, но и как скажет. Аплодисменты были так громки, что на секунду Сабурову показалось, что все это происходит тут, в блиндаже. Потом в репродукторе послышалось откашливание и неторопливый голос Сталина сказал:
– Товарищи…
Сталин говорил о ходе войны, о причинах наших неудач, о числе немецких дивизий, брошенных на нас, но Сабуров все еще не вдумывался в смысл слов, а слушал интонации голоса. Ему хотелось знать, что сейчас на душе у Сталина, какое у него настроение, какой он сейчас вообще, как выглядит. Он искал в голосе интонации, знакомые ему по той речи, которую он слушал в июле сорок первого. Но интонации были другие. Сталин говорил отчетливее, чем тогда, и более низким спокойным голосом.
Перед концом речи, когда Сабуров уже душевно успокоился, когда он почувствовал, что и то, как Сталин говорит, и голос, которым он говорит, – все это, даже не совсем понятно почему, но вселяет в него, Сабурова, спокойствие, он особенно отчетливо услышал одну из последних фраз:
«Наша вторая задача в том именно и состоит, чтобы уничтожить гитлеровскую армию и ее руководителей», – медленно, не выделяя слов, сказал Сталин и сделал паузу, прерванную аплодисментами.
Ванин и Сабуров долго молча сидели у приемника.
То, что Сабуров только что услышал, казалось ему необычайно важным. Он мысленно представил себе, что этот голос звучит здесь не сейчас, когда все затихло, а час назад, когда он был рядом с Масленниковым среди еще не прекратившегося адского грохота боя. И когда он подумал об этом, спокойный голос, услышанный им в репродукторе, показался ему удивительным. Тот, кто говорил, хорошо знал обо всем, что происходит здесь, и все-таки его голос оставался совершенно спокойным.
– И в самом деле, ведь победим же мы их в конце концов! – неожиданно для себя вслух сказал Сабуров. – Ведь будет же это? А, Ванин?
– Будет, – сказал Ванин.
– Когда я из медсанбата уезжал, мне один врач сказал, что на Эльтон и вообще по всей ветке массу войск гонят, и пушек, и танков, и всего. Я тогда не поверил ему, а сейчас думаю: может, и правда?
– Возможно, что и правда.
– А нам не дают ни одного человека, – сказал Сабуров.
– Проценко дал, пока тебя не было, тридцать человек.
– Но это из своих же тылов, тришкин кафтан. А кроме этого?
– А кроме этого – ничего.
Ванин покрутил регулятор. Откуда-то что-то кричали на иностранных языках, потом заиграла какая-то незнакомая музыка. Сабурова вдруг охватила грусть.
– Играют, – сказал он. – Странно, что есть еще что-то на свете. Города какие-то, страны, музыка.
