Леонид Бехтерев - Бой без выстрелов
В больнице стало известно, что по приказанию Ковшова отправлены ковер, сервиз, ковровые дорожки, гарнитур мягкой мебели. Неизвестно кому отправлены.
— Господин Ковшов, нужно списать имущество: ковер бухарский, чайный сервиз и другие вещи, которые отправлены по вашему распоряжению, — обратился как-то к нему бухгалтер Будников.
— И накладную выписать, и расписку получателя пришить к делу? — невесело спросил Ковшов.
— Само собой, господин Ковшов, — подтвердил Будников.
Ковшов удивленно посмотрел на бухгалтера: может быть, он шутит. Нет, Будников был «на полном серьезе».
— Вы представляете, Андрей Дмитриевич, что предлагаете, о чем речь ведете?
— Конечно, Петр Федорович! Я бухгалтерию веду не первый год!
— Если мы выпишем накладную — значит, должны тот же ковер показать и в инвентаре, если я правильно понимаю бухгалтерию?
— Совершенно правильно!
— Но он у нас в инвентаре не показан, как и многое другое. По-вашему, следует все записать, а потом придут, кому это интересно, возьмут книгу и потребуют: давай или — к стенке.
Будников молчал.
— Вам нужна расписка получателя? Ее нет и не будет! Можете записать, что я подарил ковер любовнице! — начал горячиться Ковшов, но тут же остыл и невесело усмехнулся. — И этого нельзя записать. Нельзя, Андрей Дмитриевич. Самое лучшее — считать: ковра, сервиза, дорожек у нас не было и мы никому их не дарили. Это — самое лучшее…
А Будников дулся, ничего не хотел понимать — жил старыми представлениями: вынь да положь документ.
— Спрашивал главного врача о ковре, — рассказывал он в конторе. — Запиши, говорит, что любовнице подарил, только адресом не интересуйся, все равно, говорит, не скажу. А под конец запретил и это записывать…
Денежные поступления у больницы незначительные, главным образом за пользование санитарным пропускником. Эти деньги не приходовались. Может быть, напрасно, может, следовало их провести по кассе? Сначала и Ковшов к тому склонялся, но потом передумал: не выйдет. Приход записать можно, а как показать расход? Написать, что у шофера Ганса Мюллера купили бочку бензина? Приложить расписку старшего полицая о том, что он получил взятку? Подшить к делу документ от начальника полиции о том, что он принял две бутылки коньяку?
Нет, расход этих денег не покажешь в документах. Ковшов так и сказал бухгалтеру.
— Да, зарывается наш главный врач, ой как зарывается! — сокрушался Будников.
— Куда же он зарылся? — спрашивали бухгалтера.
— В беззакония, в нарушения финансовой дисциплины. До «черной кассы» дошел! Контролера бы ему из ревизионного управления!
А перед Ковшовым были ревизоры пострашнее — у этих не будет замечаний и выговоров. Узнай фашисты про тайный склад — расстрела не избежать. Пронюхай гестапо о количестве сожженных историй болезни — можешь угодить на виселицу вместе с теми, кому написаны новые истории.
Тайна тем лучше хранится, чем меньше людей в нее посвящено. О складе знали единицы, а об услугах Симоновой не ведал даже Данилов, возивший ей подарки.
Еще больше возмутился бы Будников, узнай он, что Ковшову для нужд больницы хозяин одного ресторана передал десять тысяч рублей, а священник — дважды по нескольку тысяч. И они не были оприходованы. О них никто не знал, потому что и давали-то их при условии полного сохранения тайны.
Разговоры о дорогих подарках и «черной кассе» усилили недовольство. Все работали в одинаковой опасности, все переносили тяжелые материальные лишения. Поэтому всякий намек на то, что кто-то роскошествует, шикует, уже настораживал.
Всякий раз, когда Ковшова вызывали в гестапо, он говорил об этом не шепотом, а громко, вслух, чтобы как можно больше людей знало. Делал он это потому, что не был уверен, вернется ли оттуда. Пусть люди знают, что он находится в ненасытной пасти зверя, пусть будут готовы к тому, что он останется там не как на пересадочной станции, а надолго, откуда один маршрут — в овраг.
Перед полицаями, часто придиравшимися к больнице, Ковшов афишировал свои хорошие отношения с гестапо и комендатурой. Он знал, как смертельно боятся слуги своих хозяев, как пресмыкаются эти человеческие отбросы, чтобы заслужить не теплое слово, а просто милостивый кивок головой то Гельбена, то Бооля. И спокойное, как бы вскользь, упоминание об оккупационном начальстве помогало: управа с ее полицией умолкали.
Когда Ковшов, предъявив справку, полученную от Симоновой, избежал ареста, предотвратил близкую для всех беду, в больнице были удивлены, допытывались, как же это удалось. Не мог Ковшов сказать о Симоновой, сослался на заступничество гестапо.
И это записали ему в строку, обвиняя в близости к оккупационным властям. «А может, его уже успели обломать? Может, права та женщина, которая назвала его оборотнем?»
Далеко не все, конечно, думали так. Большинство продолжало верить Ковшову и пресекало разговоры о его подарках, «черной кассе», сотрудничестве с врагом, приводили иные доводы:
— Ковер отдал? А может, и два следовало дать?! Отдал за доброе дело, пока фашисты не отобрали.
— Что ж, Ковшов наживается, капитал копит? Зачем же ему мелочами пробавляться? Стоит только продать рестораторам дневную выдачу хлеба на больницу — и он огребет в тысячу раз больше. А ты хлеб жуешь ежедневно. Цена же ему на рынке — сотня за булку!
— Сотрудничает? Кого же у нас арестовали гитлеровцы, кого он выдал? За такое «сотрудничество» ему надо в ноги поклониться!
30
Князь в лобовую атаку больше не ходил. Казалось, притихли и «господа» из городской управы. Может быть, они отказались от мысли подчинить больницу медико-санитарному управлению? Едва ли. Не раз городская управа направляла в больницу людей с требованием устроить их на работу. Одним разъясняли, что работа в больнице бесплатная, материально ничем не вознаграждается, и они уходили. Другие соглашались и на такие условия, но им говорили:
— К сожалению, нет вакансий. Если появятся — мы известим.
Боялись в больнице тех, кто приходил с направлением городской управы, ее медико-санитарного управления. Ворота для них были закрыты.
Тогда изменники из городской управы предприняли обходный маневр.
Не без участия управы и Батмиева зародилось недовольство Ковшовым в коллективе больницы. Некоторые врачи, работавшие в системе гитлеровских учреждений и медико-санитарного управления, встречая знакомых из больницы Красного Креста, тоном сочувствия говорили:
— Удивляемся вам, рукоплещем! Третий месяц работаете бесплатно. И голод, и неприятности выносите. Встретил вчера Веру Ефимовну — даже не узнал: похудела, постарела, как шестидесятилетняя. Недоедает, наверное…
Врач Красного Креста старался перевести разговор на другую тему. А осадочек в душе оставался. Зарождались мысли о том, что, может быть, лучше подчиниться городской управе? Будет зарплата… Паек… Не станет постоянного изматывающего нервного напряжения.
Все чаще слышал Ковшов разведочные вопросы: может быть, лучше подчиниться?..
Если говорить о личном мнении самого Ковшова, то и умом и сердцем своим он решительно восставал против подчинения городским властям. И вместе с тем постоянно, каждодневно чувствовал, что тучи над больницей сгущаются, что все работники очень устали. Дело не только в материальных лишениях. Не меньше, а может быть и значительно больше изматывало каждодневное напряжение нервов до предела.
Как ни трудна была работа врача, сестры, санитарки в госпитале среди страданий и мучений раненых, но и она теперь в условиях фашистской оккупации, вспоминалась как очень светлое время.
«Смеяться совсем, кажется, все мы разучились, — раздумывал Ковшов. — Смех же, радостная улыбка имеют огромное целебное значение. Право, об этом стоит даже научную работу написать. — И тут же мысль: — Если останемся в живых…»
Ребриков был снаряжен «на заготовку овощей и других продуктов». Ковшов просил его проинформировать о делах больницы, передать командованию партизанского отряда разговоры о необходимости подчиниться городской управе, узнать его мнение.
Ребриков и на этот раз удачно нашел связных на условленном месте отрядного «маяка». Через сутки с полной бричкой капусты и картофеля Ребриков возвратился.
То, что передал он Ковшову, очень обрадовало Петра Федоровича. Было приятно, что его соображения, хотя он и не высказал их связному, полностью совпали с советами командования отряда.
Теперь на разведочные вопросы о подчинении он отвечал коротко и жестко:
— Если вам подходит — подчиняйтесь.
Членам оргкомитета он высказал свои соображения более подробно, почему этого нельзя делать, вполне понятно, не ссылаясь на то, что передал ему Ребриков.
— Мы — лечебное учреждение, действующее в целях человеколюбия. Оно создано по почину народа и продолжает пользоваться всеобщей поддержкой патриотов города. Обстановка сложилась так, что фашистам пока не выгодно трогать больницу Красного Креста, а городская управа не может: общество Красного Креста нейтрально, да мы и поставили себя так, что «господа» побаиваются нахлобучки от хозяев. Все преимущества мы теряем сразу же, как подчинимся городской управе, всем этим изменникам и ничтожествам. Они станут хозяевами, они установят и свои порядки и, вполне возможно, начнут зверские расправы. Из патриотического учреждения мы превратимся в учреждение системы гитлеровского «нового порядка», станем прислужниками оккупационных властей, как бочкаровы и курицыны.
