Мирослава Томанова - Серебряная равнина
Она молчала, уставившись на панель коммутатора. Сейчас, когда она была без формы, в ярко-желтом свитере, ее присутствие здесь казалось Махату противоестественным, это была частица другой, не имеющей ничего общего с войной жизни. Но когда-нибудь так, пожалуй, могло бы быть. В их доме. Они сидели бы друг против друга за столом.
— Ты только подумай об этом! Свадебное путешествие…
Мысли его опять споткнулись на Эмче. Та всем рассказывала, что после войны они с Боржеком поедут в свадебное путешествие в Венецию, как когда-то ее родители.
— Свадебное путешествие, но не в Венецию! Зачем нам дворцы над лагуной? Скажи! — Он ощущал любовь к Яне как тяжесть, наполнявшую все его существо, тяжесть, которую не мог уже больше вынести. Он оперся обеими руками на коммутатор.
Яна отпрянула от аппарата, словно Махат положил руки прямо на нее.
— Каждая заброшенная халупа была бы сейчас дворцом, потому что находилась бы на пути к родине. Ты представляешь, как бы это все было?
Она вбирала в себя эти слова, из которых складывался образ двух людей, вступающих в совместную жизнь наперекор фронтовым лишениям и ужасам. Но рядом с собой она видела не Махата.
Тяжесть, которую Махат ощущал в себе, переливалась в его слова:
— Это было бы самое прекрасное из всех свадебных путешествий на свете.
Яна улыбалась. Она видела себя и Иржи. Провела руками по лицу, словно желая смахнуть с него выражение радости. Безуспешно. Картина, нарисованная Махатом, стояла перед ее глазами.
Он наклонился через аппарат вплотную к ее лицу:
— Я ради тебя готов на все, на все, что ни пожелаешь… А ты? Ты мне ничего не скажешь?
Яна схватила штекеры двух закончивших разговор абонентов, вытащила их из гнезд коммутатора, быстро опустила и отодвинулась от разгоряченного лица Махата. Ей не хотелось изображать чувства, которых она не испытывала.
— Ты, Здена, хороший парень. И ты мне нравишься. Мне совершенно безразлично, что ты не офицер, как Станек. Скорее мне жаль, что он не простой солдат, как ты.
«Что она сказала? — Махат соображал: — Я ей нравлюсь и ей безразлично, что я не офицер, как Станек. Это в мою пользу. Не в его. Но ей жаль, что он не простой солдат, как я. Это в его пользу, не в мою. Что я должен еще сказать? Я уже излил всю душу до последней капли. И ей этого мало. Наверно, нужны другие слова. Но какие? Если мне не удастся поговорить с ней как следует теперь…»
— Скромный солдат, Яна, ко всему относится серьезно, очень серьезно, а такой заносчивый офицер, известное дело, беспечен и непостоянен: от Павла к Петру, от Петра к Павлу.
Поняла: к Павле. Тонкая морщинка перерезала Янин лоб.
— Я его люблю, — сказала она. Махат выпрямился:
— Ты его любишь. Он для тебя все, так? А знаешь ли, какое место ты занимаешь у него? У него на первом месте музыка, потом военная карьера, развеселая жизнь из сплошных развлечений и только после всего этого — ты! Люби его, боготвори — тем быстрее он тебя прогонит. Разве нужен такому офицеру груз на шее?
Нападки Махата лишили Яну последних остатков сдержанности.
— Я не спрашиваю, кто у него был до меня и даже кто будет после меня. Не спрашиваю, что для него важнее. Я люблю его!
— Каким бы он ни был? — удивленно спросил Махат.
— Каким бы он ни был! — подтвердила Яна.
Лишь сейчас он узнал о Яне все. Это не слепое увлечение офицером, которое со временем пройдет. Это такая же любовь, как у него, Махата, к ней — это судьба.
— Я боюсь за тебя. Ты на краю пропасти. Мне еще никто не ответил любовью на любовь, я думал, что это сделаешь ты. А ты… Но это не изменит моего отношения к тебе. Я уберегу тебя от опасности. — Он потянулся за сумкой.
Она испугалась:
— Что ты хочешь сделать?
— Тебе — ничего. Этого я не смог бы. Тебя я даже простил бы. А это не каждый сможет.
Он смотрел на склонившуюся над коммутатором Яну. «Не умею я хорошо говорить. И зачем вообще говорить? И все-то я спешу, не подожду, когда у нее будет свободное время. Почему я?.. — В подсознании по-прежнему стучала мысль, что после всего пережитого у него, с детства обделенного любовью, больше прав на Яну, чем у Станека, к которому девушки льнут сами. — Только надо…» Он шагнул к Яне и остановился.
— Я буду ждать. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Для любящего человека ждать — самое страшное.
Яна мягко посмотрела на него.:
— Если ты очень хочешь — жди!
12
Пузатая печь, занимавшая половину украинской хаты, давала лишь иллюзию тепла. Сырые и тяжелые, как камень, поленья из груши, еще утром росшей в саду, шипели и свистели, но жару почти не прибавляли.
Галирж, укутав ноги в попону, изучал разложенную на столе карту, которая походила на изображение мистических символов. Красные линии — наши, синие — враг. Где точно в данную минуту проходят синие линии? Несколько часов назад пришло донесение о том, что у немцев замечено движение. Незначительное, правда. В 13 часов 5 минут разведчики Галиржа обнаружили небольшую группу немецких солдат, среди них было два офицера. Рекогносцировка местности перед наступлением? Согласно донесению, полученному в 15 часов, немцы забивали на своем переднем крае колышки с цветными флажками. Противник обозначает проходы в собственных минных полях! Галирж снова послал разведку с приказом возвратиться до 15 часов 45 минут.
Было 15.45. Галирж сбросил попону и направился в соседнюю комнату, где находились радист и телефонист.
— До сих пор не отозвались, — доложили оба.
Галирж вернулся к себе. Опять уселся и закутал ноги.
Вокроуглицкий по раскисшей дорого торопился в разведотдел, стараясь наверстать время, проведенное на пункте телефонной связи. Он узнал, что происходит у телефонистов, и от этого, а не от быстрой ходьбы захватывало дух. Он почти был уверен в том, что его рассказ о протестах рядового состава в Англии был воспринят Махатом тогда, в Киеве, как руководство к действию, хотя Ота и предупреждал связиста: то, что возможно там, в тылу, невозможно тут, В условиях активных боевых действий, но, видно, это предупреждение только подлило масла в огонь. Можно ли предугадать всю меру строгости всегда бескомпромиссного и вечно взвинченного Галиржа, даже если речь пойдет о самом близком ему на фронте человеке? А что говорить об остальных? Станек, весь штаб, полковник? Ведь фронт тоже вынуждает их быть жестокими.
Вокроуглицкий миновал комнату, где сидели связисты разведотдела, и уже взялся было за ручку следующей двери… И тут его внезапно охватило чувство, которое он испытывал, когда самолет вдруг проваливался в воздушную яму. Он весь напружинился, словно ситуация была столь же опасной. Сдаваться? Это не в его духе. Предупредить аварию. Набрать высоту, пусть ревут моторы, пусть вибрируют крылья! Прорваться сквозь бурю!
Но с чего начать?
Медленно открыв дверь, он устало вошел в комнату капитана.
Тот повернулся к нему и с укоризной произнес:
— Что дал твой зондаж, Ота? Не слишком ли он запоздал?
— Я привык на крыльях… — ответил Вокроуглицкий. — Мне были подвластны любые расстояния. Но здесь?! По такой грязи… Мои ноги как стопудовые гири. — И он рухнул на стул.
Галирж беспокойно оглянулся на дверь.
— Ты кого-нибудь ждешь, Джони?
— Возвращения наших с задания. — Галирж посмотрел на часы. — Они должны были вернуться пятнадцать минут назад.
— По такой грязище и на сто минут опоздаешь. Будь снисходителен к ребятам, Джони. — «И ко мне», — пожелал он мысленно.
— Что ты вдруг стал так заботиться о солдатах?
— Я еще в Англии был таким, Джони.
«И здесь, увы, тоже, — подумал Вокроуглицкий о Махате. Вытащил пачку сигарет. Чувствовал, что теряет присутствие духа. — И чего меня понесло в район сбора! Зачем я пил столько коньяку! И потом умничал перед этим болваном». Он погасил о донышко гильзы едва начатую сигарету, взял зажигалку Галиржа, щелкнул раз, второй, третий. Безуспешно. Двумя пальцами вытащил из мешочка для зажигалки новый кремень.
— Джони, — начал он, почувствовав, что к нему снова возвращается равновесие. — Я принес тебе сенсационные новости.
Галирж движением руки остановил его, напряженно прислушался к звукам в соседней комнате. Телефонные звонки, монотонное бормотание связистов, дробь морзянки. Никакого галдежа, который всегда сопровождает возвращающихся с задания разведчиков. Уже двадцать две минуты опоздания. Галирж приложил часы к уху. Шли. Но он все-таки покрутил пальцами головку завода.
Вокроуглицкий продолжал:
— Кажется, Станек не будет больше заводить тебя в тупики, ему самому придется свернуть в сторону. Его телефонисты настроены против пот.
— Это невозможно! — резко возразил Галирж. — Ирка — один из самых любимых командиров. Ты наивен, Ота, ты заблуждаешься.
— Не веришь? Я не утверждаю, что это уже произошло, но посуди сам, Джони. — Вокроуглицкий следил за выражением лица Галиряна, рассказывая ему о том, как Станек взял с собой на задание обессиленного солдата и назад его уже не привел. — Телефонисты не в состоянии этого забыть. Мне даже страшно представить, какие выводы они могут сделать.
