Збигнев Сафьян - До последней крови
— Согласен.
— Но этот анахронизм действует не только на средних едоков хлеба, но и на государственных деятелей. Боюсь, что они тоже мыслят историческими категориями. В наших головах дремлет воспоминание об анахроничных планах Екатерины, а вам снится Пилсудский в Киеве. Эта война должна окончательно развеять такой тип мышления.
— О чем это вы говорили? — подозрительно спросила Аня, откладывая в сторону альбом.
— Об анахронизме, — сказал Стефан, — о необходимости дружеских отношений между поляками и русскими.
— А они и так дружеские.
— Конечно, — рассмеялся Карпов. И продолжал по-русски: — После этой войны все должно измениться, и у нас тоже.
— Что вы имеете в виду, доктор? — спросила Аня.
Карпов взглянул на нее и подошел к комоду, на котором стояла в позолоченной рамке большая фотография Леонида в военной форме с тремя прямоугольниками на петлицах.
— Его арестовали, — сказал он тихо, — в январе тридцать восьмого.
— Петя! — воскликнула Елизавета Васильевна.
— Наши друзья, — резко проговорил доктор, — должны знать об этом. Я никогда не верил, что Ленька виноват, — продолжал он. — Меня сняли с должности директора больницы и отправили в колхозную амбулаторию. А Ленька вернулся, теперь командует полком.
— Бывает, что ошибаются, — прошептала Аня.
Доктор пожал плечами: слово «ошибаются» показалось ему в данном контексте неуместным.
— Да, конечно, — охотно подтвердила Елизавета Васильевна, — случаются ошибки.
— Ленька ничего нам не рассказывал, — Карпов повернулся теперь к Стефану, — потому что дома был всего лишь полтора дня, но как он выглядел! Недавно заходил к нам его товарищ, был проездом в Куйбышеве, говорил, что Ленька дослужился до генерала. Генерала, — повторил он. — Видите ли, у нас, русских, особое отношение к России, иногда мы относимся к ней с недоброй любовью…
— Петя! — снова вмешалась Елизавета Васильевна.
— С недоброй любовью, — упрямо повторил Карпов, — как к женщине, которую любишь, зная о ней и плохое.
— Понимаю, — сказал Радван, и ему в самом деле показалось, что он начинает понимать кое-что.
Когда они вышли от Карповых, Аня долго молчала, затем взяла Стефана под руку и прижалась к нему.
…Грузовик уехал. Карпов снова вытер руки халатом.
— Минутный перерыв, — сказал он. — Когда зайдете к нам на чаек?
— Боюсь, — сказал Радван, — не скоро. Я уезжаю, пришел попрощаться.
Карпов заметно расстроился.
— Но вы еще вернетесь?
— Обязательно.
Об отъезде он узнал буквально пару часов назад. Его вызвал Высоконьский и без обиняков заявил:
— Поручник, вы поедете в Красноводск как представитель атташата в штабе по эвакуации, более подробные указания получите от Данецкого…
— Слушаюсь.
— Я должен был ехать сам, но, к сожалению, не могу. — Он более внимательно поглядел на Радвана. — Что вы думаете об эвакуации наших войск?
— Я не понимаю причин такого решения, — сказал Радван, — мне кажется, это противоречит замыслам Верховного.
— Вы не понимаете причин или подоплеки? — спросил Высоконьский и неожиданно сменил тему разговора. Радван заметил усталость на лице майора, мешки под глазами и что, когда тот закуривает, у него дрожат руки. — Дорогой мой… пройдет еще тридцать лет, а историки все будут разбираться, как это случилось. Скажу вам только одно, Радван, я считаю, что в данную минуту все довольны, а отчасти чувствуют и удовлетворение.
— Все?
Высоконьский встал и начал прохаживаться по комнате. Неожиданно остановился напротив Радвана.
— Каждое решение, коллега Радван, является риском и не учитывает всех предпосылок. Кто же из нас может знать, что было бы лучше: погибнуть под Воронежем или на Кавказе, под Тобруком или Каиром… — И вдруг умолк, поняв, что сказал лишнее. — Эвакуация, — резко сказал он, — оказалась необходимой.
— А что будет с теми, кто остается? А Польша?
— А кто вам сказал, что мы не придем в Польшу с юга?
— Далековато идти, пан майор.
Он еще думал об этой беседе с Высоконьским, когда увидел Аню на лестнице госпиталя. Дождь уже прекратился, во двор въезжала очередная машина о ранеными.
Аня не скрывала своего беспокойства. Редко случалось, чтобы Радван приходил в госпиталь без предупреждения.
— Что случилось?
— Я уезжаю.
Вот этого она больше всего и боялась. Аня схватила его за руку.
— Надолго? Куда?
— Наверное, надолго, но с возвратом сюда. В Красноводск.
— Значит, уходите? — спросила она через минуту.
— Уходят, — с грустью подтвердил Радван.
Санитары уже бежали с носилками; девушка, несшая белье, недружелюбно поглядела на Аню, прижавшуюся к Стефану. Он поцеловал ее и увидел, что она плачет.
— Ну, иди, — прошептала она, — уходи быстрее. И будь осторожен.
Мир стал вдруг для Ани каким-то пустым, другим — неизвестным и чужим. До сих пор каждый час, проведенный вне госпиталя, имел свой смысл: приходилось то ждать, то спешить, то переживать быстро проходящую радость. Теперь закончилось дежурство, и время, которое принадлежало ей и должно было доставлять ей радость, оказалось ненужным.
Она возвращалась теперь с работы не спеша, а до этого всегда торопилась. Останавливалась на перекрестках, проходила мимо очередей, разглядывая лица мужчин, как бы надеясь увидеть среди них Стефана.
Когда же впервые она решила, что это любовь? Может, в тот день, когда выбежала из дома и пошла к нему? Он стоял на пороге, глядел на нее, не веря, потом обнял. А может, еще раньше? На Волге? Когда это случилось, все остальное оказалось неважным? А теперь она приходила в ужас от ожидания, и ночи, больше всего ночи, беспокоили ее, когда никак не спится и приходят всякие дурные мысли. Может, надо было поступить так, как советовала Кашельская?
На кухне Екатерина Павловна варила суп и очень обрадовалась, увидев Аню.
— Пообедаешь с нами?
Она поцеловала ее и прошла в свою комнату.
— Что так рано? — удивился Зигмунт.
— Стефан уехал в Красноводск, — сказала она, садясь на койку.
— Очень хорошо, — буркнул Павлик.
Заметив слезы в глазах Ани, он сел рядом с ней, погладил по голове и тут же убрал руку, как бы испугавшись ненужной жалости.
— Я правильно сказал, — сказал Зигмунт чуть мягче, — и не сердись на меня. Обязан был сказать, хотя тебе и неприятно, но ты должна с этим согласиться. Я знал и предупреждал тебя, что этим все и кончится.
— Говори! — Вдруг ее охватил ужас; она почувствовала, что хочет крикнуть: «Я ничего не хочу знать!»
— Радван, — неумолимо продолжал Зигмунт, — уже давно является главным информатором посольства о наших делах, и. предполагаю, что это задание он получил еще до встречи с тобой либо в связи с этой встречей.
— Это неправда! — Ничего другого она не могла выкрикнуть, была уверена, что все сказанное ложь.
— К сожалению, в этом нет никакого сомнения.
— Говори, что знаешь. Кто тебе сообщил об этом?
— Не могу сказать.
— Я тебе не верю. Какие у тебя доказательства?
— Хорошо, — сказал через некоторое время Зигмунт. — Товарищ Пивский.
— Откуда он знает?! — воскликнула она.
— Он-то знает.
— Я пойду к нему.
— Не пойдешь, его уже нет в Куйбышеве.
— Ах так! Смылся главный свидетель! Чья это игра?
— Аня, — сказал он, — подумай, ты же не сможешь пережить эту правду. Даже если не захочешь поверить, будешь постоянно помнить об этом, и это отравит тебе всю жизнь. Нельзя быть счастливым с человеком, который думает иначе, чувствует иначе и ненавидит твоих близких.
Она молчала. Ее вдруг охватила удивительная пустота.
* * *Рашеньский добрался до Куйбышева, когда из Красноводска отправились в Пехлеви первые польские военные транспорты и Гитлер надменно заявил, что немецкая армия возьмет Сталинград, если бы даже он был прикован цепями к небу.
За несколько недель до этого посольство покинул Кот, Ромер еще не прибыл, и среди сотрудников, близких к прежнему руководству, царило настроение подавленности и безнадежности. Погода стояла прекрасная, и здание посольства, которое Рашеньский осматривал в сопровождении Евы Кашельской, при солнечном свете могло бы наводить на веселые мысли. В глаза бросалась ужасная теснота. В большой комнате, куда они попали, столы стояли вплотную друг к другу вдоль целого ряда шкафов. За столами сидели занятые работой несколько пожилых мужчин и женщин, с виду не обращавших внимания на вошедших, однако нетрудно было заметить в их глазах беспокойство, брошенные украдкой многозначительные взгляды.
— Тут все выглядело совсем иначе, — сказала тихо Кашельская. — Увидели бы вы посольство несколько месяцев назад или в самом начале… Приходили тысячи, да что я говорю, десятки тысяч писем… Сначала их просто бросали в шкафы, затем в этой комнате посадили более десятка человек, часто случайных, не только из числа персонала посольства, и мы отвечали на каждую просьбу, буквально на каждую. Сюда приезжали люди… Многие спали на полу. Это было не совсем обычное посольство. Теперь… пишут нам все реже, да и люди являются все реже.
