Канта Ибрагимов - Аврора
Ну, ладно, об этих плотских вещах, о них Цанаев даже думать боится — какой он молодожен! — сердечник, после операции, а туда же.
А есть ведь еще обыкновенное бытие. Какой он кормилец, добытчик, мужчина? Может, не зря жена его альфонсом назвала?
И вообще, как тяжело, очень тяжело быть чеченцем, настоящим чеченцем, как того требует Аврора. Были бы он и Аврора русскими, норвежцами, или, словом, европейцами, то жили бы как хотели — мол, свобода личности, демократия и прочее. Ну, не хочет и может он жить со своей женой — пожалуйста, ты свободен, выбор за тобой и все бы тебя поняли, даже одобрили бы: у профессора Цанаева новая подруга, гелфренд, гражданская жена, можно даже грубо, — любовница. И они по жизни были у него. Ну и что? Все нормально: физиология, влечение, порою даже любовь и яркая чувственность. И семье это, вроде, не мешает. Вроде, всех это устраивает. А как чувства притупились, или другая пригляделась, или просто для разнообразия можно кратко объясниться с партнершей, можно и не объясняться — расстались, и все, все культурно и спокойно. При встрече можно с улыбкой поздороваться, даже, если приспичит, вновь войти в контакт. И это нормально, это цивилизация, это некая мораль современного общества, которая устраивает многих, если не всех, в тех местах, где жил Цанаев. И это, может быть, для кого-то удобно, практично, где-то независимо, приятно и без последствий и головной боли…
Но Аврора!
Обычно так и бывает. Люди, которые живут вдалеке от своей родины, в другом культурно-ре-лигиозном пространстве, зачастую теряют свою национальную идентичность, ассимилируются. Но есть и такие — это редкость, — которые, наоборот, чем дальше от родины, тем ревностнее, глубже и последовательно берегут, отстаивают и пропагандируют национальную самобытность. Аврора не просто привержена к последним, — она радикальна в своих действиях и позициях.
Это значит, что меж ними никак не могут сложиться современные любовные взаимоотношения, а только брак, с соблюдением всех национальных и религиозных обрядов, то есть по Адату.
Как это возможно в Норвегии, Цанаев даже не понимает. Он взрослый, вроде бы солидный, к тому же официально женатый, семейный человек, — и такое?! Со стороны дико и смешно. А иначе как?
Ну, а женится — какой он мужчина? А деньги на жизнь? Столько вопросов, столько проблем.
От всех этих мыслей в душе Цанаева полный раз-драй: голова болит, гудит. А там, где еще не зарубцевался послеоперационный шрам — острая боль, словно вновь скальпелем режут. И страх! Страх! Такой страх, что он даже от звонка мобильного встрепенулся.
— Гал Аладович, как вы себя чувствуете?.. А по голосу — вам тоскливо. Какая погода! Как у нас на Кавказе. Может, немного погуляем? Я сейчас приеду.
— А не поздно? — Цанаев посмотрел в окно, а она в ответ:
— Боюсь, как бы совсем поздно не стало. Я еду, я уже в дороге, подъезжаю.
Эта безаппеляционная напористость Авроры обескураживала Цанаева. Он даже не знал, что делать, как быть. Лишь одно он стал явственно ощущать после звонка Авроры — это давным-давно позабытое чувство радости жизни, радости нового дня, ожидания какого-то праздника. Такое случалось с ним только в детстве, в ожидании первомайского и новогоднего праздника, когда отец сам его непременно вел на эти красочные мероприятия, и он наслаждался беззаботной сказочностью детства и знал, что рядом всемогущий, всесильный и родной отец, который купит, что хочешь, подарит то, о чем даже не мечтал, поведет туда, где только радость и такая карусель наслаждений, что он от бессилья на руках отца в упоении засыпал и тогда видел красочные сны веселья, счастья, мира, думая, что иного на земле нет и не будет… Практически Гал Аладович так и жил, пока его отец был жив. И ему кажется, что все его достижения — это, конечно же, в первую очередь, докторская, — лишь благодаря отцу. А как отца не стало, все пошло на спад, и вот, когда думалось, что уже набрал скорость падения и она под воздействием прожитых лет, как сила тяжести, только ускоряет на 9,8 м/с2 неизбежное падение в бездну, то есть в могилу, — появилась какая-то доселе неизвестная сверхсила — любовь! И эта любовь, наверное, не такая, как любовь отца, да тоже великая, неземная и волшебная и до того большая, что ему стало мало пространства этой уютной палаты. Он буквально выскочил из корпуса, и вдруг — она, Аврора, как озарение, румяная в лучах заходящего солнца, излучает она какую-то радость и торжество:
— Гал Аладович, какой вечер, какая погода!
— Да, — со всем готов был с ней согласился Цанаев, тем более, что предзакатный вечер уходящего лета был действительно зачарованно мил.
А она весело говорит:
— Я вам набрала — такой голос тоскливый. Что с вами? Наверное, жена позвонила?.. Я с ней тоже пообщалась. Сказать честно? — Аврора попыталась заглянуть в глаза Цанаева. — И вам, и ей, конечно, больно — семья. И я, наверное, виновата. Однако, и ваша жена виновата. Она испорчена цивилизацией. Она не ценит вас.
— Жена-то что, — как бы подтвердил Цанаев, — а вот дочь… даже разговаривать не хочет.
— Не смейте! Гал Аладович, на дочь, на детей обижаться не смейте. Им тяжелее вдвойне. А со старшей дочкой необходимо особое терпение. Главное, вы на нее обиду не держите.
— На днях у нее день рождения. Уже двадцать лет. Юбилей.
— Надо поздравить ее. Купим подарок. Спецпоч-той вышлем… Что она любит?
— Даже, не знаю.
— Я знаю. Купим ей новую модель телефона.
— На какие шиши?
— Ну, это не проблема, — как-то беззаботно заявила она, а Цанаев в удивлении:
— Аврора, ты стала миллионершей?
— К счастью или к сожалению, нет. Зато на днях получила еще один грант. Так что, рассчитаюсь с долгами — и вперед.
— У тебя тоже долги?
— А я всю жизнь в долгах — судьба. Привыкла. Но Бог всегда мне помогает… Кстати, время молитвы, — смеркалось. Солнце уже исчезло за горизонтом, и лишь огненно-яркий цвет облаков напоминал о нем.
С закатом сразу же стало прохладно, сыровато, так что Аврора поежилась. — Одно здесь плохо, помолиться негде.
— А ты в мою комнату пойди, — зная ее набожность, предложил Цанаев, а Аврора улыбнулась и с загадочной улыбкой на лице:
— К вам в комнату мне еще рано идти.
Цанаев намек понял, погрустнел. Немало шагов они сделали в полном молчании, которое он нарушил:
— Аврора, если честно и по-трезвому рассуждать, какой я мужчина?
— Вы хотите сказать, какая невеста в сорок? — она попыталась улыбнуться.
Эту улыбку, своеобразную улыбку-маску Авроры, которая скрывала ее горечь и слезы, Цанаев давно познал, и поэтому попытался быстро объяснить:
— Я имею в виду свой возраст, — он махнул рукой. — Да дело не в этом, я о другом. Ни кола, ни двора, в кармане пусто. Как чеченец-мужчина, в какой дом я тебя поведу, как буду содержать? Да и сколько еще проблем?!
— Вы боитесь проблем? — та же улыбка-маска застыла на ее лице. — Все в руках Бога, — как бы про себя высказала она. — Конечно, я преследую свои цели, есть у меня к вам собственный интерес. Даже, честно скажу, три задачи хотела я решить. Но это житейское, земное, бытовое. А ведь есть любовь! Зачем вы заставили меня в любви признаться?
— Я «заставил»?! — то ли поразился, то ли признался Цанаев.
— Пусть будет наоборот — я заставила вас, — она явно ускорила шаг, словно пытаясь от него уйти.
— Тогда простите меня. Прошу вас, простите. Я виновата! — вдруг она остановилась. — Только я одно хочу сообщить вам: я по жизни, конечно же, бывало, влюблялась, но даю слово — никому в любви не признавалась. И вы должны знать, если чеченская девушка до того дошла, что сама мужчине душу раскрыла, то настоящий чеченский мужчина просто обязан на ней жениться… Но мы не на Кавказе, и времена не те, — ее маска-улыбка не сходила с лица, она стала бледной и даже капельки пота на лбу от явного напряжения. — Гал Аладович, вы правы. Вам надо беречь себя и вам не нужны излишние проблемы и потрясения. Простите меня. Давайте я вас провожу.
Пытаясь скрыть от него лицо, она хотело было резко развернуться, но Цанаев, даже не ожидая от самого себя такой резвости, вдруг схватил обе ее руки, приблизив к себе, прямо в ее лицо требовательно прошептал:
— Выйди за меня. Стань моей… моей женой стань.
— Отпустите! — Аврора оказалась крепкой, довольно легко вырвалась, отступила на шаг.
Цанаева словно током прошибло и в сгущающихся сумерках его побагровевшее лицо, как и голос, стало мрачным, просящим:
— Аврора, — его руки еще протянуты к ней, застыли, слегка дрожат, — ты не выйдешь за меня? — и не услышав ответа. — Да, я бедный, бедный профессор, но ты не покидай меня… как же я без тебя?! — и совсем жалобно. — Я ведь один. Никого. Будь, пожалуйста, рядом! — он хотел было сделать шаг навстречу, а ног не почувствовал, они его не слушались. Но он не успел упасть, уже был в крепких объятиях и как чистые, свежо-кристальные капельки звездной ночной росы, он видел прямо перед собой лишь блеск слез и услышал горячий желанно-возбуждающий аромат ее частого дыхания:
