Михель Гавен - Заговор адмирала
Отто тоже видел, что ему не верят, и произнёс с горькой усмешкой:
— Я тебя люблю. Я не Франц Иосиф, но я бы сказал, как он: «Вы даже не представляете, как я люблю эту женщину». И так же, как он, я перед смертью твердил бы дорогое имя, хотя умирать пока не собираюсь. Впрочем, я человек военный и случиться это со мной может в любой момент.
Ни на что особо не рассчитывая, Скорцени наклонился к Маренн и прикоснулся губами к её губам. Она ответила на поцелуй, обняв его за шею рукой. На мгновение отстранившись, он сказал негромко:
— Ты изменяешь мне с Вальтером. Я знаю. Я сумасшедше тебя ревную. И я бы ни мгновения не думал, чтобы покончить с ним — такую ненависть я к нему испытываю. Но как мне отказаться от тебя? Это невозможно. Я должен быть в секретном лагере, под Будапештом, но нарушил приказ. Я здесь, где ты. Я здесь, чтобы оградить тебя и чтобы с тобой ничего не случилось. Как мальчишка, — Отто помолчал, глядя ей в глаза, — я тебя люблю, Мари. С этим ничего нельзя сделать. Даже если ты меня не любишь. Не любишь так, как мне хотелось бы. Так же как и Зизи, — он взглянул на портрет императрицы. — Никогда не думал, что мне достанется судьба Франца Иосифа, его мука. Обладать, не обладая. Вроде бы ты и со мной, но сама по себе. Сама себе хозяйка. Всё время ускользаешь.
* * *Телефон на золотом столике прозвонил два раза и перестал. Маренн открыла глаза. Бледно-желтый свет ночника на бронзовой подставке тускло освещал большое овальное зеркало с витиеватой рамой и императрицу Зизи в зеленом охотничьем костюме. Небо за окном просветлело, падал крупный снег.
Отдернув тюлевый полог, Маренн взглянула на часы, стоящие на камине, — был шестой час утра. «Насколько я помню, императрица Зизи всегда вставала в это время, чтобы совершить утреннюю верховую прогулку по ещё спящей Вене, — подумала Маренн, снова откинувшись на белоснежную атласную подушку. — Правда, её пробуждение встречал целый сонм придворных, и у каждого была своя миссия. Кто-то подносил пеньюар, кто-то — тапочки, кто-то — расческу. Очень почетные обязанности, за которые боролись самые знатные фамилии империи. Слава богу, меня никто не встречает. Так намного спокойнее. Интересно, если бы план Вальтера и в самом деле удался, мне бы пришлось выполнять весь этот ритуал? Или можно было бы завести новый, попроще? Во всяком случае, для того, чтобы никто не был посвящен в подробности личной жизни. Или для королев это невозможно? Как я отвыкла от этого! Да, собственно, никогда и не привыкала».
Несостоявшаяся королева Венгрии взглянула на Скорцени. Он спал рядом, а его лоб касался её плеча. «Уверена, что это ему звонили, — Маренн провела рукой по его спутанным тёмным волосам, — из того секретного лагеря, где он должен находиться. Наверное, боятся, что потеряли шефа. Он, конечно, сказал им, где останется на ночь, но они уже беспокоятся, да и соскучились без его приказаний».
В утренней тишине даже сквозь закрытую дверь хорошо различались чьи-то шаги в коридоре, шелест одежды. Кто-то приблизился к входу в спальню императрицы и, постояв мгновение, направился дальше, а через минуту где-то в отдалении открылась и закрылась некая другая дверь.
«Это приходила Илона», — догадалась Маренн.
Осторожно отстранившись от Отто, чтобы не разбудить его, она села на кровати, стянула с кресла тяжёлое кроватное покрывало жёлтого бархата и, закутав обнаженное тело, подошла к дубовому шкафу, где, как говорила ей графиня Дьюлаи, хранилось «всё необходимое современной даме». Приоткрыв дверцу шкафа, Маренн заглянула внутрь… Да, Илона не преувеличивала — в этом шкафу было действительно всё!
Маренн выбрала ночную рубашку из белого шёлка и пеньюар из густого черного кружева, который Зизи никогда бы не надела. Во времена Зизи чёрный считался цветом ограниченного использования — чёрной могла быть только верхняя одежда и только траурная — так что императрица пользовалась белым бельем даже тогда, когда носила траур по Рудольфу. Это Коко Шанель после Первой мировой войны завела для женщин моду на всё чёрное, в том числе и на нательные принадлежности. В предыдущем веке чёрное бельё носили лишь проститутки, если вообще носили.
Сняв рубашку и пеньюар с вешалок, Маренн оделась и тихо выскользнула в коридор. Миновав несколько пустых комнат, обставленных красивой мебелью, она вошла в полукруглый зал, украшенный в строгом римском стиле, где на стенах виднелись овальные медальоны с ликами полководцев древности, увенчанных лавровыми венками. Как и везде, здесь ещё царил лёгкий сумрак зимнего утра, но Маренн всё же видела в зеркально натёртом паркете своё размытое отражение. Наверное, вот так же много лет назад этот паркет отражал другую женщину, тихо ходившую по комнатам в ранний час.
Насколько знала Маренн, античным залом заканчивались апартаменты Зизи, рядом с которыми располагался детский флигель — комнаты любимых дочерей императрицы: Гизеллы и Марии-Валерии. Наверняка Зизи, встававшая очень рано, заходила к девочкам, чтобы посмотреть, как они спят.
Вокруг царила удивительная, какая-то особая тишина, так хорошо знакомая Маренн по Версалю. Словно дыхание веков застыло среди этих стен, скорбное и дурманящее, как запах благовоний, применявшихся в древности при приготовлении умерших к погребению.
Как заметил ещё Гюстав Флобер, все королевские жилища одинаковы: «Они полны какой-то своеобразной меланхолии, вызываемой несоответствием между огромными размерами и немногочисленностью обитателей. Их роскошное убранство не столько радует глаз, сколько подчеркивает быстротечность династий и неизбывную тщету всего сущего».
Когда-то Маренн прочла об этом в романе «Воспитание чувств» и не один раз имела возможность убедиться в правоте автора. В детстве подобная тишина и пустота злили её, а в юности они уже остались в прошлом и забылись.
Одна из дверей в зале, украшенная золотой резьбой, была приоткрыта. За дверью в комнате горел приглушённый свет. Было слышно, как там кто-то ходит. Маренн подошла ближе и увидела Илону. Графиня Дьюлаи сидела возле окна на изящном стуле, обтянутом полосатым шелком, и держала на руках спящего младшего сына. Напротив, на небольшой софе, накрытый пледом, спал старший сын Шариф. Когда дверь открылась и Маренн вошла, Илона обернулась к ней.
— Вы позволите? — спросила Маренн шёпотом. — Доброе утро.
— Да, конечно. Доброе утро.
Илона встала, осторожно положила ребенка в кроватку, стоявшую в комнате, и кивнула на старшего сына:
— Пришёл из своей комнаты. Говорит, ему спокойнее спится, когда я рядом.
— У вас замечательные дети, — всё так же шёпотом сказала Маренн и добавила: — Не помню, говорила ли я вам, кто звонил мне вчера. Это была моя дочь. Звонила из Берлина. Как вы и предполагали, графиня, связь быстро наладили.
— Ваша дочь, наверное, уже взрослая, — задумчиво проговорила Илона, поправляя одеяло спящего сына, и призналась: — Я теперь с ужасом думаю, что будет с моими детьми и как сложится у них жизнь. Останутся ли они в живых? Это лишает меня сна и покоя. Да и какой теперь может быть покой, когда оккупация свершилась, — добавила она горько и жестом предложила продолжить разговор за дверями комнаты, в зале, чтобы не мешать детям спать.
— Да, моя дочь взрослая, — произнесла Маренн, снова оказавшись в зале, — но это не значит, что я тревожусь за неё меньше, чем тогда, когда она была маленькой. И за её будущее я тоже неспокойна. Хотя Джилл и неродная мне дочь, это ничего не меняет.
— Неродная? — Илона с удивлением взглянула на собеседницу.
— Да, я удочерила ее, когда она была совсем крошкой. Её родители погибли в автомобильной катастрофе. Но сейчас Джилл для меня родная, как иначе. Мы очень привязаны друг к другу. Особенно после того, как погиб Штефан, мой родной сын.
Маренн почувствовала, что не может спокойно говорить о Штефане — слезы невольно наворачивались на глаза — поэтому она спросила, чтобы сменить тему:
— Мне кажется, вам было неприятно, что немецкий офицер, который приехал вчера вечером, остался в замке?
— Нет. Что вы! Как я могу?! — возразила Илона.
Маренн внимательно посмотрела на неё и решила, что та говорит не вполне искренне, поскольку старается соблюдать обычай гостеприимства.
— Тем более в спальне императрицы, — добавила гостья. — Вам было это неприятно, — она сама ответила на свой вопрос.
Илона промолчала.
— Он тоже австриец, вырос в состоятельной австрийской буржуазной семье, — начала рассказывать Маренн и подошла к окну. Она увидела памятник императрице Зизи в заснеженном сквере, обсаженном каштанами, которые сейчас покрывал иней. На короне каменной императрицы уютно примостились две вороны и чистили друг другу перья.
«Очень мило, — подумала Маренн, — ещё одно доказательство того, что никакая память в скульптуре не заменяет живой жизни. Не думаю, что Зизи это понравилось бы, хотя она очень любила птиц и животных».
