Аркадий Первенцев - Над Кубанью Книга третья
— Товарищи довели, — шептал он, — Егорки, Шаховцовы… Товарищи…
Любка, вышедшая на крыльцо, увидела свекра, его покривившийся рот, согбенную спину и руки, могучие, мужицкие руки, опущенные, как мотовилки цепов. И Любка поняла, что горе ее не одиноко. Она подошла к старику.
— Батя, — робко выговорила она, приникая к его плечу, — вам тоже…
Лука остановился в нерешительности, опустил на ее волосы свою короткопалую тяжелую руку, потом отстранился и шагнул на ступеньки. Любка посмотрела вслед, не зная, идти ли за ним, или, подчинившись годами привитому чувству неприязни к свекру, остаться одной со своими мыслями. Сквозь запыленную и зажух-лую листву акаций виднелся дом Карагодиных. Там была понимающая ее Елизавета Гавриловна, там была Донька, близкая ей по бабской судьбе.
Любка прошла к Карагодиным боковыми перелазами. Донька лежала в теплушке, на составленных лавках, закинув за голову обнаженные полные руки.
— А, Люба, — сказала она, — слышала, все слышала… Одинаковое у нас счастье…
Любка присела на краешек кровати и сказала с упреком:
— Вот Егора выходили, а Павлушку под веревку.
Пальцы ее теребили концы платка, спущенного на плечи.
— Зря остался, — после короткого раздумья ответила Донька, — говорил ему Егор: не помилуют.
— Думал, как казака не тронут. — Любка отвернулась. — Безобразнее много товарищи делали, все могло на Павлушку лечь. Оправдать власть хотел… Не пришлось…
Любка медленно шевелила своими пухлыми губами. Глаза ее, смотревшие в одну точку, заволоклись слезами. Донька жалела подругу, но где-то в глубине сердца родилось эгоистическое чувство. Егор находился в лучшем положении. О Кузьме она почти никогда не вспоминала. Егор, со своей мятежной душой, был роднее и понятнее Кузьмы. Когда Егор, усталый и опустошенный, возвращался из боя, она старалась лаской ободрить его.
Он гладил ее податливое тело огрубевшими ладонями, и это ей было приятно. Она знала, что его ладони затвердели от ременных поводьев боевого коня и от крепко сжатого эфеса клинка. Кровь предков — отчаянных степных воинов — кипела в ней, и она преклонялась перед мужеством.
Утешая подругу, она вспомнила, как ей приходилось утешать Егора после самовольного ухода Батурина с Ростовского фронта. Мостовой тяжело переживал поступок Батурина. Возвратившийся из Тихорецкой Барташ укорил Егора, обвинив его в малодушии. Он говорил, что надо было задержать жилейцев силой, а Павла предать суду. Донька сознавала теперь, что суд красных, конечно, был бы милостивее. И мягкость Егора, может быть, являлась причиной сегодняшнего несчастья.
Любка всхлипывала, уткнувшись в подушку.
Управившись по хозяйству, пришла Елизавета Гавриловна. Она поставила в угол два ведра с пенным, только что надоенным молоком, вытерла руки фартуком.
— Люба, — сказала она, присаживаясь возле нее, — подожди-ка моего, он пошел что-то устраивать. Можег, удастся выручить.
Любка приподняла голову.
— Выручить?
— Да, — ответила Елизавета Гавриловна. — Сейчас попытаться можно. Пока еще все перепуталось, не наладилось.
— Нет, — вздохнула Любка, — нет. Трудно.
— Меркул чего-сь обмозговал. Через своих часовых, через казаков. Писаренко теперь в гарнизоне, да еще есть надежные люди.
— Трудно, Гавриловна, трудно, — повторяла Любка, — войска у них много.
Любка поднялась. Донька провела рукой по ее груди, по животу.
— Растет?
— Нету от этого радости.
— Не кручинься, будет радость. — Донька опустилась на подушки. Ее высокая грудь поднималась, и колыхалась рубашка, украшенная тонкими городскими кружевами. — А жить без радости нету расчету.
— Как бы ни жил, а умирать не хочется, — сказала Елизавета Гавриловна, — на том свете темно.
— Кто его знает. А может, и там какой-нибудь херувим подвернется. Только мне того херувима, что с шашкою, чтоб подходящий был парень…
Елизавета Гавриловна укоризненно покачала головой.
— Ну и Донька. Язык — помело.
Любка улыбнулась уголками губ, подтянула платок.
— Пойду. Как бы наши не кинулись шукать. Старикам тоже невесело. — Наклонилась к Елизавете Гавриловне: — Ежели что будет, скажите.
После ухода Любки Елизавета Гавриловна процедила в кувшины молоко, выставила их во дворе на колесо, зажгла лампу и присела на лавку.
— Душа болит, — пожаловалась она, — что-то сосет да сосет. Не пустила Мишу с товарищами, думала — лучше, а теперь, может, хуже обернется. Павла тоже мать отговорила, погоны пришивала, крест приготовила.
— Павлу мать не причина, — серьезно сказала Донька, — со своим не равняйте, Гавриловна. Павло не какой-нибудь несмышленыш.
— Все же мать ему злодейкой оказалась.
— Может, к лучшему? Сердце материнское чуткое. Мать там услышит, где другому глухо. — Донька потянулась, погладила острые плечи Елизаветы Гавриловны. — Поменьше думками себя мучайте. Как ни думай, а все будет так, как и должно быть. От судьбы не уйдешь.
Донька почувствовала тупую, ноющую боль во всей правой стороне тела. Она с трудом перевернулась на спину. Боль не уменьшалась.
— Может, попарим? — предложила Елизавета Гавриловна. — Я в полдни у прикладка сенной трухи нагребла. Сено майское, духовитое.
— Беспокойство для вас, Гавриловна.
— Какое там беспокойство. Я сейчас, — она выкатила из сеней кадушку, принесла соломы, затопила плиту…
Ночь проходила, а Карагодиных не было. Женщины не спали. Перед рассветом под окнами пронеслась ка-кая-то конная ватага. Топот оборвался возле Батуриных, и спустя несколько минут всадники, судя по звуку копыт, ускакали. «Слава богу, мимо», — подумала Донька. Она страшилась доноса. Она представляла себе, как ее проведут по станице под улюлюканье и насмешки, оскорбительные прежде всего для Егора. Потом ее положат на липкую от крови лавку и унизительно накажут. Карагодин рассказывал, как старательно секли Шестерманку, как кричали под шомполами сильные мужчины и на коже вспухали рубцы. «Лучше помереть, — прошептала Донька, — лучше помереть».
Боялась она, что опозорят и исковеркают ее тело, так любимое Егором. Мысли, одна хуже другой, мучили ее. Донька нащупала корец, зачерпнула из ведра воды, выпила. Суставы ломило, подушки нагрелись, стучало в виски. Потом тело обмякло, начался жар.
Карагодиных все еще не было. Елизавета Гавриловна вышла за ворота.
Вставало солнце, снова наливая жаром пыльную площадь. Обозы двигались беспрерывно. К фронту подвозили орудия. Пастух напрасно трубил на рожке. Хозяйки не пускали коров в череду. Степи кипели войсками.
Возле Батуриных прохаживался пластун в лохматой, со свисающим курпеем, папахе. Постолы, надетые поверх козловых ноговиц, доказывали, что пластун — из горного Закубаиья. Часовой изредка приостанавливался, щупал забор, словно по-хозяйски определяя добротность огорожи.
«Видать, какой-то генерал на постое, — подумала Карагодина, — то-то ночью к их дому топотели».
К Батуриным подскакал Ляпин в своей гвардейской форме. Он на скаку спрыгнул на землю, привязал коня и быстро прошагал в дом. Вскоре оттуда выбежала простоволосая, плачущая Любка. Вслед за ней с бранью выпрыгнул Лука. Не оглядываясь, Любка подбежала к забору, пересекла улицу и очутилась у Карагодиных. У перелаза Лука остановился и повернул обратно.
— Зря бабу обижаешь, — прокричал вслед ему пластун, — мало ли каких случаев. Она за мужа не ответчик.
Любка обняла Елизавету Гавриловну.
— Спасибо, Гавриловна, спасибо.
— Чего ты? — удивленно спросила Карагодина.
Любка подняла заплаканные, но счастливые глаза.
— Выручили Павлушку. Убег. Ляпин сейчас подтвердил.
— Слава богу, — выдохнула Елизавета Гавриловна, — а про наших ничего не говорил Ляпин?
— Ничего не объяснял. Убег Павлушка.
Елизавета Гавриловна оставила Любку с Донькой, а сама торопливо направилась к соседу.
Ляпин сидел напротив Луки, широко расставив ноги и откинув полы красной черкески. На волосатой кисти рук висела плетеная в шестерик нагайка.
— Верно сделал, Митрич, — одобрительно говорил он, — Любка теперь тебе без надобности. Пай Павлушкин заберут, а из казачества выпишут с анафемой.
— Заберут пай? — Лука затеребил бороду, подвинулся к Ляпииу. — Из казачества выпишут?
— Выпишут, — уверенно подтвердил Ляпин, — раз общество присудило, нужно было пособороваться, как полагается, и по-казацки смерть принять. Храбро смерть принять. А он убег. Думаешь, не упоймают?
— Не знаю.
— Упоймают. До красных фронт не перескочишь, а за Кубанью пальцем не проткнешь войска. Обнаружат… Ну и сынка тебе пришлось вырастить — змея.
Лука хмуро покосился на стоявшую у порога Елизавету Гавриловну и ничего не ответил. Неожиданный побег сына нарушил все его планы. В мыслях своих он окончательно смирился с приговором общества. Сходил к священнику, договорился о христианском погребенип, приказал резать на поминки птицу… И вдруг все поворачивалось по-иному. За сына, уклонившегося от исполнения приговора, наказывали отца, — а он знал тяжелые последствия этой кары.
