Анатолий Белинский - Дорогами войны. 1941-1945
До войны Коробкову по своей работе часто приходилось бывать в селах, он знал, как единоличники были недовольны сельсоветами, колхозами, всегда жаловались, что их притесняют, не дают жить, обижают. И сейчас, глядя на Акользина, он думал: «Наверно, Акользин недоволен советскими порядками и ждет лишь случая, чтобы перейти к противнику».
Но тут же Коробков отогнал от себя эту мысль: «Какое я имею право подозревать русского человека, крестьянина, в таком позорном намерении и заранее обрекать его на измену? Мне-то доверяют? С чего же исконно русскому бежать к немцам?» Чтобы отвлечь себя от мрачных мыслей, он громко заговорил:
– Послушай, Акользин, мы ведь с тобой одногодки, как же ты ухитрился в таком возрасте растерять зубы?
Акользин проглотил нежеваное, помолчал и голосом человека, страдающего одышкой, со свистом заговорил:
– Любой растеряет, ежели ему по зубам съездить кирпичом.
Солдаты весело настроились выслушать что-то забавное. А Коробков продолжал:
– Кто же тебе съездил и за что?
– Это сосед застал его у своей жены, – пошутил Лагутин.
– Да нет, собственная жена.
– Дрались, что ли?
– Нет, мы с ней никогда не дрались, все произошло на трудовом, так сказать, поприще.
– А именно?
Акользин с явной неохотой рассказал:
– За год до начала войны мы с женой заканчивали постройку нового дома. Все было готово. Большие застекленные окна радовали глаз, в доме стоял запах свежих сосновых досок и глины. Была осень, и мы теперь в теплом помещении сооружали печь, осталось вывести трубу на чердак, куда в потолке прорезано четырехугольное отверстие. Я забрался на чердак и, выглянув в отверстие распорядился: «Подавай мне кирпич, я буду складывать здесь для боровка, а потом уж будем заделывать отверстие». Жена наложила штабельком кирпич на табуретку, сама стала на другую табуретку и начала подавать мне кирпич. Поработали мы довольно долго, жена, видимо, устала и каждый кирпич подавала рывком, подбрасывая его к отверстию. А я подхватывал у нее из рук и укладывал вокруг себя. Потом подача кирпича прекратилась. Накладывает, думаю, на табуретку, а сам стал закуривать. Но вот уже и покурил, а она все не подает. Я стал злиться. «Ну и медлительная, терпения никакого нет, надо шугануть!» Выглянул из отверстия, только хотел крикнуть: «Что ты двигаешься, как черепаха? Давай поживей!» – как вдруг голова моя как будто треснула, в глазах пошли зеленые круги. Я потерял сознание. Оказывается, жена подбросила очередной кирпич и угодила острой гранью мне в подбородок: кирпич пробил насквозь нижнюю губу и вышиб сразу четыре зуба. Увидев мою окровавленную башку, жена свалилась с табуретки. Не знаю, через какое время я очнулся и увидел, что она, оттопырив свой зад, ползает по полу, пытаясь подняться, но не может. А мне показалось, что она хохочет и не может отдышаться. Собрав силы, я прошамкал:
– Смешно? Чуть не укокошила мужа – и смешно.
Жена с большим трудом села на полу и уставилась на меня, не понимая, о чем я говорю. А потом сама заговорила:
– За каким чертом ты высовывал свою морду в дыру? И всегда вот так, суешься везде, куда не надо.
Отлежались мы и только через неделю начали выводить боровок.
Вот этот-то случай и вспомнил Коробков 9 мая 1942 года, когда, покинув НП, отходили к расположению своей батареи, отступая от немцев. Они шли уже по ходу сообщения, который вывел разведчиков в балку с оврагом на дне. Четыре или пять фашистов преследовали их, однако догонять не спешили.
Группа Коробкова шла по самому дну оврага и при появлении немцев на бровке отстреливалась. Акользин прыгать в овраг не стал и шел по бровке оврага, отстав от группы метров на сто, как все, держа винтовку в руке. Коробков оглянулся и, заметив, что Акользин все больше отстает, махнул рукой: «Поспешай!» Акользин едва заметно отмахнулся: идите, мол, я догоню!..
«А ведь он так может погибнуть», – подумал Коробков и остановился, чтобы подождать Акользина.
На бровке неподалеку внезапно появился немец, он подходил к Акользину, крича:
– Ивэн, сдавайс! Ивэн, сдавайс.
«Ивэн» остановился, и Коробкову показалось, что Акользин решил сдаться.
«Надо этому помешать», – думал Коробков, укладывая винтовку на бровку промоины. – Только бы не промахнуться, только бы не промахнуться. Вот грудь немца на мушке. Так, надо взять упреждение…»
Акользин стоял, поджидая немца, и вдруг быстро вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил, опередив Коробкова. Немец постоял, как бы определяя, куда ему удобней упасть, и упал вперед головою под откос. На бровке появился второй фашист, он бежал к Акользину и что-то кричал. Коробков выстрелил, пуля Коробкова или задела немца, или испугала своей близостью, а, может, он был потрясен зрелищем убитого. Фашист застопорил движение, как перед неожиданно появившейся пропастью, и мгновенно исчез за бугорком. Однако он успел с ходу дать по Акользину короткую очередь из автомата.
Акользин упал в овраг и покатился под откос на самое дно.
«Убили», – решил Коробков. Но нет, Акользин поднялся и тяжелой рысцой бежал к Коробкову. Щербатый рот перекошен, лицо бледное, он тяжело, с хрипом и свистом дышал и никак не мог отдышаться. Подбежав к Коробкову, оскалил остатки зубов подобием улыбки и, задыхаясь, промолвил:
– Один фриц поймал Ивэна в плен, слышь, взводный? Один, говорю, фриц поймал пленного!
– Я видал, – без удивления сказал Коробков и быстрым шагом стал догонять группу.
Акользин шел позади взводного и ворчал:
– Ишь, сволочь, чего захотел: «…сдавайс»! Нет, брат фриц, пока воздержимся!
Позже Акользин вместе со взводом благополучно форсировал Донец и в Новом Айдаре, находясь на посту по охране повозок, был ранен в плечо из пулемета с пролетавшего «мессершмита» и отправлен в госпиталь.
Коробков со своей группой пришли на место, где стояла штабная батарея, но там уже никого не было. Лишь видно было, как части, преследуемые самолетами, уходили по дороге и бездорожью в направлении на Изюм. Разведчикам ничего не оставалось, как догонять батарею.
– Давайте, ребята, поспешать! Догоним – там старшина даст нам чего-нибудь поесть, – подбадривал Коробков разведчиков.
Догонять пришлось весь день и всю следующую ночь. Только утром следующего дня показалась уже хорошо знакомая двуколка топовзвода, запряженная Лахваем. Едва передвигая ноги от усталости и голода, догнавшие бойцы не могли найти, где бы можно было чем-нибудь перекусить. Только у запасливого Лагутина в двуколке кое-что нашлось.
Всю дорогу до Донца немцы висели на флангах, сдерживаемые цепочкой стрелков. А пикирующие бомбардировщики непрерывно бомбили отходящие по дороге части. При разрывах кони шарахались, ломая повозки, только Лахвай, запряженный в двуколку, никак не реагировал на бомбежку. Старая армейская лошадь, Лахвай был строевым конем, а теперь, по старости, возил двуколку. При появлении самолетов все разбегались и падали на землю, оставляя двуколку на дороге, Лахвай спокойно стоял, помахивал головой, отгоняя мух, и как бы говорил: «От своего, брат, осколка не убежишь, да и двуколка с геодезическим инструментом, – это понимать надо». Лишь когда бомбежка прекращалась и люди начинали подниматься с земли, Лахвай беспокойно оглядывался, топтался на месте. Беспокойство его вызывалось отсутствием Лагутина: встал он или продолжает лежать? Успокаивался он, только когда Лагутин брался за вожжи и говорил:
– Ну, трогай, поехали!
Топовзвод обгоняла пароконная подвода, нагруженная ящиками с водкой, и топографы стали просить:
– Слушай, друг, дай нам литра два, куда ты ее везешь?
– Что вы, разве можно? А что я скажу начальству?
– Так ведь разбомбят все равно.
– Нет, не могу, нельзя.
Вскоре эту повозку увидели перевернутой, а коней убитыми. Несколько бутылок Лагутин нашел целыми и положил в двуколку.
Но вот и Донец, Изюмская излучина! К этому времени вся штабная батарея рассеялась – половина батареи шла где-то впереди, часть растерялась, топографический взвод шел в своем составе обособленно.
Взвод спустился с высокого, залесенного берега к Донцу.
Здесь было большое скопление брошенного имущества: лошадей, повозок с обмундированием, оружием и другим ценным имуществом. В самой гуще повозок какой-то ненормальный поджег рацию, а коней не выпряг. Топографы бросились к беснующимся коням, перерезали упряжь и освободили коней от угрожавшего им огня. Коробков спросил у Лагутина:
– Как думаешь, вплавь можно переправлять коней?
– Конечно можно.
– Хорошо бы переправить каждому по одной, тогда нам не надо будет тащиться пешими.
– Мы так и сделаем. Сейчас закусим и приступим к работе.
Таких казаков, которые с уверенностью брались за переправу, было четверо. Сели закусывать. Здесь было спокойно под крутой залесенной горой: танки идти сюда не могут, местность не простреливается. Только самолеты могут бомбить, но зачем им надо бомбить имущество, когда оно и без того брошено. Лагутин достал из двуколки водку. Выпили по полстакана, закусили консервами, а от второго полстакана Коробков отказался. Он стал поторапливать бойцов, опасаясь, как бы они не напились и не сорвали переправу. Коробков ходил, нервничая, не зная, как поступить. На строгое приказание надежды особой не было, потому что переправляться умели только эти четыре человека, а они могут заупрямиться и совсем отказаться: дело все же рискованное. Сам же Коробков в этом деле не имел ни малейшего опыта. Когда он напоминал, что пора браться за работу, казаки спокойно говорили:
