Стефан Гейм - «Крестоносцы» войны
— Для них.
— Вы тоже с ними?
Она помолчала. Потом уверенно ответила:
— Да.
Окошечко захлопнулось. Она ждала. Неужели она сказала не то, что нужно? Неужели аптекарь ей не поверил, не поверил, как срочно требуются его товары? Или он тоже враг? До сих пор единственными врагами были для Терезы немцы, да и то скорее в теории. Теперь, благодаря Мантену, или просто потому, что все пошло по-новому, она сразу приобрела много друзей, — но и врагов тоже.
Железная штора медленно поползла вверх. Аптекарь отворил дверь.
— Мадемуазель, это очень ценный товар. Больше мне его не достать. Вы же понимаете, какое сейчас время. А вы просите его для людей, которых я даже не знаю.
— Мы не можем ждать, — сказала она. — Ради бога, скорее.
Он исчез в глубине аптеки и вернулся, нагруженный пакетами. Она подставила руки. Один сверток упал, аптекарь поднял его и положил сверху, на остальные.
— Спасибо, месье!
— Минутку, — сказал он, удерживая ее. — А кто мне за все это заплатит?
У нее не было денег. В сумочке оставалось несколько франков — на них не купишь и десятой доли того, что она держит в руках. Аптекарь, конечно, небогатый человек, он не может отдать столько товара без денег. Она постаралась представить себе, что бы ответил Мантен; вероятно, он сказал бы, что сейчас все должны приносить жертвы; одни жертвуют своей кровью, другие — деньгами. Если б аптеку сожгли или разграбили немцы, с кого бы хозяин стал взыскивать убытки? Но слова о жертвах не шли у нее с языка.
— Мадемуазель! — взывал аптекарь, не в силах ни расстаться со своим товаром, ни потребовать его обратно.
На несколько секунд Тереза растерялась. Потом ответ пришел сам собой, ответ поразительный, но единственно возможный. Она сказала:
— Заплатит новое правительство!
— Ах, новое правительство! — Он кивнул. — Ну что ж, это хорошо.
Прижав к себе свертки, Тереза побежала к баррикаде. Она думала: «И я — я тоже новое правительство».
Эрих Петтингер, оберштурмбаннфюрер, подполковник эсэсовских войск, воспринимал оживление, внезапно охватившее жителей Парижа, как нечто сугубо ненормальное. Он видел это оживление, слышал его, почти осязал, оно подтверждалось всеми донесениями, которые к нему поступали, и все же он не хотел с ним считаться. Он был убежден, что все люди в глубине души трусы, они ценят только свою ничтожную жизнь с ее мелкими интересами, свои деньги, свое пиво, своих скучных женщин.
Чтобы править ими, нужна сила в сочетании с духовным руководством. Раз они только того и хотят, чтобы ими правили, правящим не страшно остаться в меньшинстве, если это меньшинство должным образом организовано и получает точные директивы из центра; что же касается духовного руководства, то при нормальных обстоятельствах это дело не сложное.
Петтингер пересекал площадь Оперы, направляясь к себе в отель «Скриб». Казалось, все идет нормально, и Петтингер думал было насладиться солнечным днем. Но, приглядевшись к прохожим, он позабыл о хорошей погоде. Он явственно ощущал, что они смеются ему вслед, хотя только что, двигаясь навстречу ему, хранили выражение равнодушное и даже почтительное. А иные, и встречаясь с ним глазами, не давали себе труда стереть с лица хитрую усмешку. Это было что-то новое.
Петтингера подмывало схватить какого-нибудь прохожего за горло и так тряхнуть, чтобы у того глаза на лоб полезли. Но он воздержался, и это тоже было что-то новое. Два месяца назад он бы, не задумываясь, дал волю рукам, и люди поспешно проходили бы каждый своей дорогой, старательно притворяясь, будто ничего не заметили. А теперь? Теперь собралась бы толпа, и ему пришлось бы объясняться. А что он им скажет?
Он презирал людей; однако он знал, что уже не может безнаказанно отхлестать по щекам первого встречного, — это время прошло. Он усматривал здесь противоречие. Противоречие гнездилось в его сознании, и следовало его разрешить, прежде чем предпринимать что-либо.
Он задержался у газетного киоска против «Cafe de la Paix». Заголовки его удовлетворили:
ПРОДВИЖЕНИЕ СОЮЗНЫХ ВОЙСК ЗАМЕДЛИЛОСЬ.
КРУПНЫЕ ГЕРМАНСКИЕ СОЕДИНЕНИЯ ОТБИВАЮТ ВСЕ ПОПЫТКИ ПРОРВАТЬ ОБОРОНУ.
ПОСЛЕ УПОРНЫХ БОЕВ ГЕРМАНСКИЕ ВОЙСКА ОТОШЛИ НА ЗАРАНЕЕ ПОДГОТОВЛЕННЫЕ ПОЗИЦИИ.
СОЗДАНА НОВАЯ УСТОЙЧИВАЯ ЛИНИЯ ФРОНТА.
Заголовки были результатом его вчерашней встречи с французскими журналистами; он сам прочел им сводку верховного командования, прочел, как всегда, заученно спокойным тоном. А потом, покончив с сухим языком сводки, он обрисовал положение на фронте так, как его должны были увидеть журналисты.
Долгое знакомство с Петтингером научило французских корреспондентов задавать вопросы осторожно, чтобы отвечать на них было легко. Они хорошо знали, что всякий, кто обратит на себя внимание бестактным вопросом, незамедлительно лишится работы или даже будет отправлен с эшелоном в Германию трудиться на благо «Новой Европы».
Но за последние дни они тоже заволновались. Один спросил со слезою в голосе: «Неужто вам придется сдать Париж?» Петтингер понял, что это не шпилька, — просто человек дрожит за свою жизнь. И таких много, они подозревают, что включены в какие-нибудь списки. Ну что ж, значит, так им на роду написано. Если им придется плохо, он, Петтингер, не сможет их защитить. В наше время человек должен выбирать, к какой стороне присоединиться, и если выбранная им сторона терпит поражение — временное или окончательное, — он должен быть готов к любым последствиям.
Петтингер не мог допустить, чтобы такие опасения высказывались вслух. К чему это может привести? И ответить на вопрос о Париже он тоже не мог. Вполне возможно, что Париж придется сдать, — все зависит от положения на фронте. Он дал им свое толкование военных событий, и хватит.
Впрочем, он сделал и еще кое-что: все органы полиции, и французские и германские, усиленно собирали слухи и выслеживали, откуда они распространяются. Сейчас, когда фронт прорван, всякие темные личности бродят по стране и особенно тянутся к Парижу. Они разносят новости, мешая правду с догадками и чистейшим вымыслом; рассказывают, что целые германские армии окружены и уничтожаются, что передовые части союзников пробивают новые, с таким трудом укрепленные немецкие позиции, что тысячи немцев бросают оружие, поднимают руки и сдаются в плен.
Петтингер вошел в отель «Скриб». У конторки дежурный портье доложил, что его спрашивал его друг, некий майор Дейн.
— Дейн?
— Да, господин полковник.
Значит, Дейн в Париже. Какого черта?…
— Он просил что-нибудь передать?
— Нет, господин полковник.
Портье говорил своим обычным тоном — деловым и притом вкрадчивым ровно настолько, чтобы создать впечатление неизменного «чего изволите?». Петтингер стал медленно подниматься по лестнице, посмеиваясь про себя. В Париже и в окрестностях его мечутся сотни людей, готовых перегрызть друг другу горло. Они делают историю, а тем временем в отеле «Скриб» все идет заведенным порядком. И это не пустяк, это сила, которой конца не видно. Портье будет сидеть за своей конторкой и завтра и так же докладывать о посетителях новым постояльцам, а где завтра будет Петтингер — одному богу известно.
Очевидно, идут одновременно две жизни: в одной существует этот портье, и лавочник на углу, и крестьянин в поле, там сеют, торгуют селедками, докладывают о посетителях; в другой жизни, частью которой является и Петтингер, сражаются армии, издают газеты и великие люди выступают с важными заявлениями для печати.
У Петтингера, жившего в этой второй, деятельной жизни, существование портье вызывало досаду. Оно доказывало, что, несмотря на все старания, вместо бури, которую они рассчитывали искусственно создать, получился всего лишь порыв ветра; уляжется ветер, и та, другая жизнь вновь утвердится во всей своей незыблемости. И хуже того: чтобы создать бурю, нужно привести в движение миллионы людей, из категории неподвижных, а эти люди только о том и мечтают, как бы снова осесть на месте и снова докладывать о посетителях, торговать селедками и сеять ячмень или что бы они там ни сеяли.
Коренную перемену нельзя осуществить, не нарушив эту неподвижную жизнь раз и навсегда; только при этом условии крестьянин, лавочник, портье слепо пойдут, куда прикажут, потому что им некуда будет возвращаться. Массовые переселения с востока на запад и с запада на восток, разрушение городов и жилищ, создание человека нового типа, который жил бы в бараках, не имел дома и покорно, до потери сил, работал на своих хозяев — вот что обеспечило бы наступление новой эры. Это обеспечило бы конечную победу национал-социализма независимо от исхода боев.
Да, буря, которую старались вызвать он и ему подобные, обернулась пустым порывом ветра, но и ветер, если дует с достаточной силой, может вырвать с корнем самое крепкое дерево.
