Леонид Острецов - Кому бесславие, кому бессмертие
— Потому и добрался до вас, в надежде вернуть фамилию, — с раздражением в голосе ответил он. — И многие, такие как я, до вас добраться пытались, да не добрались. Мы к вам целым штрафным взводом шли, а за нами смершевцы, как псы цепные. Мы вас искали, а нашли полковника Гелленсхоффера. Мы в Русской Армии служить хотели, а определили нас в дивизию СС. Что же это получается, господин генерал? Нету, значит Русской Армии? Обман все? А мыто надеялись на вас, господин генерал. Зачем же тогда вы нужны? Зачем нужен этот ваш штаб? Зачем, если все обречено?
— Вы надеялись на меня, а я надеюсь на здравый смысл и на Господа, — изменившись в лице, ответил Власов. — Мы все живем надеждой, а надежда всегда остается при любой обреченности.
Приход старшины всколыхнул многих, и снова зазвучали упаднические разговоры.
— Мы ничего не сможем сделать, — запричитал поручик Пальцев из разведки.
— Нам надо самим заявлять о себе, без немецкой цензуры, — сказал Меандров. — Надо писать в наших листовках, что не служим мы немцам! Не служим!
— А, пиши не пиши, все равно не отмажемся. Это мы думаем, что не служим, а на деле еще как служим. Не хотим того, а служим. В такое вот дерьмо мы все вляпались.
— Заткнитесь, поручик! — огрызнулся Меандров. — История рассудит нас.
— История нас забудет, как страницу стыда. Следующим вечером всех переполошил приход еще одного человека, который уверенно стучался в двери особняка. Это был невысокого роста блондин, очень неопрятного вида, в грязной обветшалой одежде. Он настойчиво требовал встречи с Власовым, говоря, что много дней пробирался к нему, аж из самой России. Охрана попыталась было вышвырнуть его взашей, но генерал услышал возню у дверей и, получив доклад о происходящем, распорядился пропустить гостя.
Когда того усадили за стол, он складными отточенными фразами стал излагать невероятную историю своего пути в Берлин, закончив ее пламенной репликой, что не мыслит своей дальнейшей жизни без борьбы за спасение России вместе с немцами и Власовым.
Услышав эти слова, генерал наклонил голову и, подозрительно взглянув на него из-под очков, сказал:
— Так вы все-таки определитесь, с кем: с немцами или с Власовым — чем явно смутил собеседника.
Когда перед ними на стол поставили водку с закуской, состоящей из ломтиков хлеба и нескольких соленых огурцов, перебежчик совсем смутился, и дальнейшие его слова все больше становились сбивчивыми и неопределенными. Потом он попросил оставить их наедине, и Власов без колебаний приказал выйти всем присутствующим.
А буквально через четверть часа генерал вызвал к себе Трухина и Малышкина. Когда они появились, странный гость неожиданно при всех признался, что он — засланный советский агент, которому в ярких красках описывали, что «предатель Власов окружен женщинами и в шампанском купается». Но теперь он поражен до глубины души, увидев небывалую солдатскую скромность жизни бывшего советского генерала, так что немедленно решил отказаться от выполнения задания.
Наутро Власов и Трухин в сопровождении Антона и Ростислава Антонова поехали в Дабендорф, инспектировать школу пропагандистов. Там на утоптанном песчаном плацу в окружении стройных корабельных сосен генерал принял выпуск, прошагав перед строем и произнеся короткую речь о важной миссии пропагандиста. После чего в столовой был накрыт стол, к которому были приглашены командиры школы. Один из приглашенных был опытный действующий пропагандист, недавно прибывший с восточного фронта, — лейтенант Боженко.
— Ну, как работается? — задал ему вопрос Власов. — Можно с красноармейцами общий язык найти?
— Язык общий всегда можно найти, — охотно отвечал тот, крякнув после выпитого стакана и выпрямившись перед генералом. — У нас редко бывало так, чтобы с той стороны не задал кто-нибудь вопроса и чтобы, в конце концов, не завязался оживленный разговор. Ну, конечно, если поблизости нет политических руководителей. Если они есть, начинается сразу же стрельба… Недавно выхожу я на передовую. Нас разделяет только узенькая речка. Их передовые посты окопались на самом берегу. Я сижу в небольшом окопе — знаете, на тот случай, если после первых же слов резанут пулеметную очередь. Так было и на этот раз. Не успел я опуститься в окоп (до него нужно ползти по открытому месту), как с той стороны начали стрелять. Постреляли и перестали, вероятно, им показалось, что немцы что-то предпринимают на берегу. Кончили стрелять, я и кричу: «Поберегите патроны, ребята! А то расстреляете все в немцев, для Сталина ничего не останется!»
С той стороны приглушенный бас:
«Не беспокойся, останется…»
Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось обязательно.
«Война, — говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе». Смеются с той стороны.
«Мы, — говорят, — ему скоро последний выпустим».
«Правильно, — говорю, — так и надо. Ну, а потом, говорю, братцы, что, по колхозам пойдете, трудодни отрабатывать?»
Молчат.
«Со всем этим, — говорю, — друзья, кончать надо — и с колхозами, и со Сталиным. А кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Вот мы стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно. А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся друг друга».
С той стороны голос доносится:
«А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет».
Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.
Опять басит кто-то оттуда:
«Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились…»
Беседуем так довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать приходится.
«Ну, что ж, братцы, говорю, до свидания, пойду «выпить чего-нибудь, горло пересохло, да вам отдохнуть пора».
С той стороны голос:
«Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем».
Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не будет больше разговоров ночных вести! Опять же, может быть, за это время какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут… С другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка производит тоже нехорошее впечатление. Решился я. Перекрестился и вылезаю: будь что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть… Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с плеч свалились.
«Спасибо, — говорю, — ребята». «На здоровье!» — кричат оттуда… Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали.
Когда пропагандист закончил, Власов собственноручно налил ему водки в стакан и сделал вывод:
— Знать, доходит ваше простое слово до сердец красноармейцев! В этом-то слове и есть наша главная сила! Прав был отец Александр — не оружие, а слово правды, в которое мы глубоко верим, призвано для спасения России.
Генерал осушил стакан и, подумав, добавил:
— Но без оружия все же никуда.
* * *Утром следующего дня они снова были в Берлине.
Антон шагал по направлению к Кибитц Вег, когда рядом с ним неожиданно остановился автомобиль, и из него вышел Зиверг.
— Я вынужден извиниться, Отто, что надолго исчез из вашего поля зрения, — сказал он и предложил Антону сесть в машину. По всему было видно, что у него хорошее настроение. — Я обдумал ваше предложение и даже обсудил его с Шелленбергом, — сообщил он, когда автомобиль тронулся с места. — Шеф поддержал его. Мы займемся этой работой, и именно вы, Отто, примете в ней непосредственное участие. Сейчас мы собираем все силы, даже самые незначительные, на первый взгляд.
