СЁХЭЙ ООКА - ОГНИ НА РАВНИНЕ
И тут Нагамацу заметил, что в руке у меня ничего нет.
– Эй, а куда подевалась твоя граната?
– У меня ее и не было.
– Не было?!
– Ну да, я только делал вид, что она у меня есть.
– А что с ней случилось?
– Ясуда отнял ее у меня.
– Отнял?! – гаркнул Нагамацу, и лицо его побагровело. – Ты идиот несчастный! Как ты мог допустить это?! Ведь я специально предупреждал тебя!
– Я в тот момент плохо соображал.
– Ну и осёл! Ничего не поделаешь, теперь уже поздно локти кусать! Придется от Ясуды избавиться, вот и все. Не я – так он меня прикончит!
– А почему тебе от меня не избавиться?
– Если бы я хотел, то давно бы уже это сделал. Мне все опостылело. Этот мерзавец меня к ногтю прижал. Я и глазом моргнуть не успел, как оказался у него в лапах. А потом началось… пошла охота… Хватит, сыт по горло! Скажи, ты знаешь, как выйти на ормокский тракт?
– Я не помню.
– Ничего, мы вместе туда доберемся. Сначала прихлопну Ясуду, потом перекусим и отправимся на поиски америкашек. Идет?
– Не так-то легко в плен сдаться, – пробормотал я, неожиданно поняв, из чего будет состоять наша трапеза.
– Не могу больше, в зубах все навязло! Допек меня старый подонок! Я намерен покончить с этим! – не унимался Нагамацу.
– А почему бы просто не уйти отсюда? Прямо сейчас? – поинтересовался я.
– У меня нет с собой еды.
– Но пойми, я не намерен сдаваться в плен! Ты ступай ищи своих американцев. А мне что-то не хочется.
– Не будь дураком! Не ты один лопал мясо мартышек. Будешь держать язык за зубами – никто ничего не узнает.
Нагамацу изобрел такой хитроумный план избавления от своего бывшего приятеля, завладевшего гранатой, что я только диву дался. Несмотря на юный возраст, солдатик мыслил трезво и расчетливо. По его мнению, Ясуда намеревался убить нас при первой же возможности. Одержимый этой мыслью, старый негодяй, скорее всего, уже выполз из-под навеса и засел в засаду.
– Он привирает насчет своей ноги. Когда ему нужно – бегает как миленький! – сказал Нагамацу. – Старый хрыч лукавит, прикидывается беспомощным и больным, чтобы я горб гнул.
Двигаясь с осторожностью, мы вошли в лес.
– Нужно заставить его использовать гранату, – рассуждал Нагамацу. – Если я выстрелю, он швырнет ее в меня… Так, жди моей команды. Заору – почешем как угорелые. Понял?
Нагамацу сложил руки рупором у рта и крикнул во все горло:
– Эй, Ясуда! Я подстрелил его!
Он развернулся на пятках и помчался вперед.
Я последовал за ним. Не пробежали мы и двадцати метров, как за нашими спинами прогремел оглушительный взрыв. На том месте, где мы стояли пару секунд назад, земля вздыбилась, высоко в воздух взметнулась купа молодых деревьев. Я немного отстал от своего резвого приятеля, и осколок гранаты чиркнул меня по плечу, оторвав кусок мяса. Я быстро поднял окровавленный комок, обтер с него грязь и сунул в рот. Думаю, нет ничего плохого в том, чтобы отведать собственного тела.
Мы принялись выслеживать Ясуду. Полдня провели в напряженных поисках, но нигде его не обнаружили.
– Проклятье! – раздраженно буркнул Нагамацу. – Куда он мог подеваться? – Без сомнения, солдатиком двигал не только голод, но и лютая ненависть. – Придумал! – внезапно воскликнул он. – Я знаю одно подходящее местечко. – И повел меня к ручью. – Только тут есть вода. Старый хрыч скоро обязательно сюда притащится. А мы сядем в тенечке и подождем.
У подошвы холма ручеек вырывался из зарослей, бурлил, пенился в водоворотах и серебристой лентой убегал в лес, извиваясь между деревьями. Нагамацу нашел большой камень и запрудил им водный поток.
Мы спрятались за небольшим бугорком, возвышающимся над ручьем.
На третий день, вечером, мы услышали голос Ясуды. Он пробирался сквозь лесную чащу и жалобно выл:
– Нагамацу! Тамура! Эй, друзья, выходите! Я знаю, что был не прав, но давайте все забудем… Между прочим, мой костер хорошо горит!
– Подумаешь, костер! – крикнул Нагамацу. – У нас самих огонь есть. – Он раздул угольки, тлевшие в котелке.
– Выходите! – вопил Ясуда. – Можете забрать весь мой табак!
– Зря надрываешься! Сыт по горло твоей щедростью, спасибо! Вот прикончу тебя и заберу табак без твоего разрешения!
– Выходи! Если ты думаешь, что я держу табак при себе, то глубоко ошибаешься. Он у меня надежно спрятан. Идите сюда, давайте опять станем друзьями!
– Будь ты проклят, старая хитрая свинья! – выругался Нагамацу и злобно осклабился.
Крики затихли. Были слышны лишь шорохи и шелест: Ясуда медленно полз по густому кустарнику. Вскоре на вершине холма показалась голова. Долго из кустов торчала только эта часть тела, потом появилось все остальное. Ясуда съехал по склону к ручью.
Нагамацу поднял винтовку, прицелился и выстрелил. Ясуда дернулся и замертво свалился на землю.
Нагамацу бросился к неподвижному телу, штыком молниеносно отсек кисти и стопы. Но самое ужасное во всем этом было то, что я заранее знал, как станут развиваться события, и даже ждал кошмарного конца!
Я подошел к трупу. При виде вишнево-красной человеческой плоти меня вырвало: из пустого желудка наружу исторглась желтоватая слизь.
Ах, если бы в тот миг Бог преобразил мое тело, я бы вознес Ему хвалу!
Меня охватил гнев. Если под страхом голодной смерти люди вынуждены поедать себе подобных, тогда наш поднебесный мир есть плод Божьего гнева. И если я в тот критический миг тоже сумел изрыгнуть гнев, значит, я, переставший быть человеком, преобразился в ангела небесного, в орудие гнева Божьего.
Я вскочил на ноги и, словно подгоняемый сверхъестественной силой, взлетел на бугор над ручьем. Там валялась винтовка, из которой Нагамацу застрелил своего приятеля.
Позади раздался голос молодого солдата:
– Погоди, Тамура! Погоди! Я знаю, что ты собираешься сделать!
Казалось, ноги его налились небывалой мощью, он рванул за мной и почти догнал. Почти. Я первым подбежал к тому месту, где парень так неосмотрительно оставил свою винтовку.
Я прицелился.
Нагамацу, широко открыв красный рот и громко смеясь, подскочил ко мне, схватился обеими руками за ствол… Слишком поздно…
Не помню, убил ли я Нагамацу именно в тот миг. Но точно знаю, что не ел его мяса. Этого я бы никогда не забыл.
В памяти возникает очередная картина: лес, увиденный с большого расстояния, мрачный, темный, как японский кедровник, и безжизненный. Мертвый. Мне он был ненавистен.
Дождь подступил к лесу. Бесшумные струи тихо стекли с неба, словно вода по витражу.
Я посмотрел на винтовку, которую сжимал в руке. Точно такая же была прежде у меня самого: реквизированная, двадцать пятого калибра, шестнадцатилепестковая хризантема перечеркнута крест-накрест. Я достал из кармана тряпицу и вытер с затвора капли дождя.
После этого в памяти моей наступает провал.
Эпилог
ДНЕВНИК СУМАСШЕДШЕГО
Я пишу эти строки в палате психиатрической лечебницы, что расположена в предместье Токио. В окно мне видна лужайка, на ней сбились в кучку несколько менее тяжелых больных и греются на солнышке. Высокие красные сосны окружают территорию со всех сторон. Сверкая в полуденных лучах, они смотрят на бедолаг, изолированных от общества.
Шесть лет прошло с тех пор, как я покинул остров Лейте. Расстройство памяти, начавшееся у меня в тот момент, когда я обтирал тряпицей затвор винтовки, закончилось во время моего пребывания в американском полевом госпитале в городе Ормок. Я был тяжело контужен в голову и очнулся от острой боли после операции по поводу трещины в черепе. С того дня ко мне постепенно возвращается способность к перцепции, восстанавливается память.
Понятия не имею, как я получил удар по затылку и каким образом добрался до госпиталя. Американский санитар сказал, что меня поймали в горах филиппинские партизаны. Видимо, именно тогда я и был контужен. Военный врач объяснил, что мое заболевание являлось классической формой ретроградной амнезии, возникшей вследствие черепно-мозговой травмы. Помимо потери волос, никаких физических повреждений у меня не наблюдалось, зато начались проблемы с сердцем. Меня перевели в Таклобан в особый госпиталь для военнопленных. Более двух месяцев я был так слаб и немощен, что не мог дойти даже до туалета. Легочная инфильтрация, из-за которой меня вышвырнули из части, также обострилась. Вместе с другими чахоточными больными я лежал в отдельной палате. Меня не стали отправлять в центральный лагерь для военнопленных, а репатриировали на плавучем госпитале в мае 1946 года.
В Таклобане я сразу привлек внимание других пациентов – поразил соседей по палате тем, что, садясь за стол, всякий раз проводил своеобразный ритуал. В глазах посторонних я, должно быть, выглядел безумцем, но сам не нахожу ничего предосудительного в своей привычке, привычке, от которой до сих пор не избавился. Она внушена мне какой-то силой извне, поэтому я не несу ответственности за свои действия. Поглощая пищу органического происхождения, я понимаю, что ем для того, чтобы жить, и каждый раз начинаю извиняться перед тем представителем животного или растительного мира, который попал ко мне в тарелку.
