Иван Кривоногов - Родина зовет
Потребовалось несколько дней, прежде чем мы с ним хорошо узнали друг друга. Постепенно передо мной раскрылась вся его недлинная жизнь.
Детство его прошло в мордовском селе Торбееве, в семье, где Михаил родился тринадцатым. Отец не вернулся с гражданской войны. Все беды и тяготы большой семьи легли на материнские плечи. Михаил рос драчуном, заводилой среди ребят, был упрям и настойчив. Как ни трудно было, но, окончив семилетку, он уехал в Казань и поступил в речное училище. Однако с раннего детства его влекло к себе небо. Однажды, когда он был еще мальчишкой, возле их села приземлился самолет. Из самолета вышел летчик в шлеме, в кожаном реглане. Мальчишечья ватага не дыша наблюдала за ним. С той поры загорелось сердце босоногого Мишки. Окончив речное училище и проплавав навигацию, Михаил пришел в военкомат и заявил, что хочет стать военным летчиком. Его послали учиться в летную школу.
Он стал летчиком-истребителем.
В первые же дни войны Девятаев в составе своей части вылетел на фронт в район Минск - Могилев. Скоро на его долю выпала первая боевая удача: двумя очередями из пулемета он сбил «Юнкерс-87». Затем его истребительный полк участвовал в обороне Москвы. В воздушном бою над Тулой Михаила ранило. Через тринадцать дней лечения он сбежал из госпиталя в халате и тапочках и вернулся в часть.
Снова бои. Каждый летчик делал по пяти и больше вылетов в день.
В воздушном бою под Киевом осколок снаряда попал в правую ногу. Отстреливаясь, Девятаев повел самолет на аэродром, посадил его и тут же в кабине потерял [146] сознание. Опять госпиталь. Комиссия не допускает летчика в истребительный полк. Он шлет рапорт за рапортом, добиваясь возвращения на фронт. Его направили в санитарную авиацию.
Девятаев летал со специальными заданиями в тыл врага, к партизанам, поддерживал связь между армейскими частями, вывозил из глубокого тыла раненых народных мстителей. Только летом 1944 года его снова зачислили в истребительный полк. Здесь Михаил вступил в ряды Коммунистической партии.
13 июля эскадрилья «Аэрокобр» барражировала над наземными войсками в районе Львова. Внезапно из-за облаков вынырнула группа фашистских истребителей.
- Начался мой последний воздушный бой, - волнуясь, рассказывал мне Михаил. - Схватка была горячая. Вдруг меня что-то ударило в левую руку, обожгло левую ногу. Рукоятки управления окрасились кровью. Я оглянулся: самолет пылал, пламя подбиралось к кабине. Сознание не покидало меня. Я развернулся, в ярости дал длинную очередь по «Фокке-Вульфу» и успел заметить, как вражеский стервятник врезался в землю. Кабина уже горела, когда я выпрыгнул из самолета и дернул кольцо парашюта.
Пришел в себя и вижу, что лежу на дне глубокой воронки. Рядом - трое летчиков. Один из них земляк из Мордовии - Вандышев. Не успел спросить, куда мы попали, как увидел немецких автоматчиков. Плен!
- Стою перед столом, за которым сидит холеный офицер с круглыми ястребиными глазами. Тут же переводчик. Спрашивает: «Вы русский?» - «Нет, - отвечаю, - мордвин». - «Я не знаю такой национальности», - говорит через переводчика офицер. «Мало ли чего вы не знаете о нашей стране».
Девятаев и сейчас, вспоминая эту сцену, задыхается от бешенства. Представляю, как отвечал он на допросе.
- «Сколько боевых вылетов на лицевом счету?» - спрашивает офицер. «Сто». - «Сбивал немецкие самолеты?» Он думал, наверное, что я начну притворяться, говорить, что ни одного не сбил. Ну уж, нет. «Пять», - отвечаю. «Настроение в части?» - «Все уверены в победе». [147]
Немцы перебросили пленных летчиков в тыл и поместили в одном из пересыльных лагерей. А они уже думали о побеге. Только Девятаев не мог бежать: передвигался с трудом, опираясь на палку.
Советские войска развивали наступление. Бои шли уже на территории Польши. Немцы наскоро распихали пленных по вагонам и перевезли дальше в тыл, в лагерь под Кляйнкенигсбергом.
В бессонные ночи, когда особенно ломило ногу, Михаилу мерещились воздушные бои, слышался зов товарищей: «Мордвин! Мордвин!» Это была его кличка в воздухе. И он твердил себе: «Подожди, подожди, мордвин! Выберешься!» В голове все упорнее и упорнее оживала мысль: «Бежать… бежать… бежать!»
Кто- то из товарищей предложил устроить подкоп из барака. Остальные горячо поддержали предложение. Решили рыть подкоп под комендатуру, перебить охрану, захватить оружие, уйти из лагеря и организовать партизанский отряд.
Осуществить этот замысел было очень трудно. Инструментов никаких. От голода, побоев и тяжелой физической работы все обессилели. Но однажды вечером, когда немцы уже заперли бараки, пленные оторвали доски в полу и начали рыть землю мисками, ложками и просто руками. От работы под землей, от грязи обожженные руки Девятаева покрылись гноящимися ранами. Это заметил пленный русский врач. Делая перевязку, он посоветовал Михаилу: «Берегите руки, работайте осторожнее». Этот врач сделался их сообщником: он доставил в барак карты, компасы, ножи.
Подкоп продолжался. В нем участвовало более пятидесяти человек. В подполье не хватало воздуха, работавшие теряли сознание. Тогда каждого, кто спускался вниз, стали привязывать веревками. Того, кто терял сознание, тут же вытаскивали.
Довести дело до конца не удалось: немцы случайно наткнулись на подземный ход. Тут же большую группу пленных отправили в карцер. Восемь суток провел Девятаев в каменном мешке. Его морили голодом, на допросе пытали, стараясь склонить к предательству. Он молчал. Молчали и другие.
- Ранним утром 23 сентября 1944 года, - рассказывал мне Михаил, - нас, босых, грязных, одетых [148] в тряпье, избитых до полусмерти, пригнали в концлагерь Саксенгаузен. Кругом бараки, бараки, бараки… За трехметровой каменной стеной дымит труба крематория. Дым черный, смрадный. Высокие сторожевые вышки, на них пулеметы. Я вспомнил, что слышал однажды от товарищей: фюрер построил этот лагерь для немецких коммунистов. Сколько здесь погибло борцов за свободу и правду!
После двухчасового ожидания нас погнали в баню. Ко мне подошел парикмахер, взглянул на карточку, в которой была указана причина моего заключения в концлагерь. «За организацию побега? - проговорил он по-русски. - За это - крематорий». Как ни готов я был к этому, но мне стало холодно. А у парня-парикмахера в теплом взгляде читаю сочувствие, слышу мягкий вятский говор: «Ничего, браток. Может, и выручим». Взял он у меня бирку с номером и куда-то ушел, вернулся и подает мне новую бирку. «Тут один сейчас умер. Возьми его номер. Будешь Никитенко. А тебя мы спишем». Позднее я узнал, что в бане работали наши танкисты. Многих они таким же образом избавили от смерти. Там я и познал, что «нет уз святее товарищества». В Саксенгаузене я затерялся среди других узников, а спустя немного времени попал на транспорт, идущий на Узедом.
В рассказах Девятаева передо мною раскрылся характер крепкий, упорный, натура горячая, сильная. Я видел в нем надежного товарища и все больше привязывался к нему.
А Михаил рассказывал мне по вечерам о боях, о партизанах, о прославленных командирах, о народных героях. Впервые за три года плена мне довелось разговаривать с человеком, который все это время воевал против фашистов. Я, старый концлагерный хефтлинк{3}, завидовал ему и мучился от стыда и досады, потому что до сих пор не убежал из лагеря и не вернулся в родную армию.
Сближаясь день ото дня с Девятаевым, я наконец решил, что пора его посвятить в наши планы. Как-то вечером я рассказал ему, что мы задумали бежать на лодке через пролив, и спросил, хочет ли он присоединиться [149] к нам. Михаил подумал и не одобрил наш план: он показался ему нереальным.
- Неизвестно, будут ли еще когда-нибудь ночные бомбежки. Потом лодки может не оказаться на месте. Или у нее не будет весел. Тогда как? И что вы будете делать на берегу, если даже сумеете перебраться через пролив? Куда пойдете в своих полосатых куртках и халатах?
Эти вопросы я и сам задавал себе не раз, но считал, что самое главное - убежать из лагеря, а там будем принимать решение по обстоятельствам. Но сейчас, когда наш план анализировал Михаил, он мне показался слишком наивным.
Я подавленно молчал. А Девятаев продолжал:
- Самое надежное - захватить самолет. Через час-полтора мы у своих.
Это было слишком заманчиво, я боялся в это верить.
А Михаил шепнул мне в самое ухо:
- В Саксенгаузене я поклялся товарищам, что, если буду когда-нибудь вблизи самолетов, обязательно подобью группу и улечу на Родину. Это они помогли мне попасть на транспорт, идущий в лагерь при аэродроме. Надо попытаться.
Я колебался. Сумеет ли он управлять немецким самолетом? Ведь он летал на советских машинах, да еще истребителях. А здесь только бомбардировщики.
Но Михаил заверял меня, что управление у самолетов должно быть одинаковое, но захватить самолет нужно обязательно заведенным. Для этого следует только выждать удобный момент.
