Николай Далекий - Ядовитое жало
Серовол слушал старика угрюмо, гоняя желваки под кожей щек.
— Этот человек приходил за голубями ночью?
— Так, только ночью.
— Что он говорил?
— Он со мной беседы не заводил… Стучал в окно, а когда я спрашивал, отвечал: «От Зигмунда». Я давал ему голубя, он сажал его в свою маленькую клетку и быстро уходил.
— Если бы мы показали вам этого человека, вы бы его узнали?
— Трудно… Лица не видел, да и зрение у меня уже плохое.
— Хорошо, лица вы не видели… Скажите, какого он роста, во что он был одет последний раз, какое у него было оружие? Припомните. Что у него было на голове?
Кухальский оживился, поднялся на ноги и показал ладошкой над головой.
— Росту тот пан чуть выше меня. На плечах не то плащ, не то накидка. А на голове… Раньше у него что‑то с козырьком было, кепка, одним словом, а последний раз без козырька.
— Пилотка, шапка? — подсказал Юра.
— Может, и пилотка, но больше похоже на берет или, может быть, он так кепку, козырьком назад надел,Капитан весь напрягся, подался вперед, глаза его потемнели.
Вы это хорошо помните, что последний раз козырька не было видно?
— Так. Вроде как беретка.
Серовол шумно вздохнул, повернулся к Юре, как бы спрашивая помощника, что он думает по этому поводу.
Коломиец не успел что‑либо сказать. Во дворе послышались быстрые шаги, и кто‑то тревожно крикнул: «Художник! Художник!»
Юра выглянул в окно. У прислоненных к воротам велосипедов стоял запыхавшийся Стельмах.
— Где Третий? Ковалишин его зовет; Он убил Москалева. Сидит возле него. Просил позвать Третьего.
Через несколько минут Серовол и Юра были на месте происшествия.
Чуть в стороне от хутора находилась заброшенная несколько лет назад усадьба ― остатки глиняных стен, одичавшие фруктовые деревья, двор, заросший бурьяном, молодыми березками, осинками. Ближе к лесу заросли становились выше и гуще, образовывая зеленый островок. Молодые деревья тут были перевиты стеблями ежевики, малины, дикого хмеля. Мимо этого островка, чуть огибая его, проходила узкая тропинка.
Ковалишин стоял у зарослей. Вяло жестикулируя, он что‑то объяснял командиру третьей роты Марченко. Когда Серовол и Юра подъехали по тропинке близко, Ковалишин повернулся к ним, и они увидели его бледное, с запавшими глазами лицо.
— Что случилось? — спросил Серовол, соскакивая с велосипеда.
Ковалишин виновато и беспомощно развел руками.
— Застрелил я Москалева, товарищ капитан. Так вышло у меня…
— Я б его, гада… своей рукой, — сердито сказал Марченко. — Сволочь какая!
— Подожди, Марченко, —поднял руку Серовол, как бы мягко отстраняя командира роты. — Пусть он расскажет.
— Что рассказывать… — Ковалишин завертел головой, словно воротник душил его. — Все вышло неожиданно, как гром с ясного неба. Иду здесь вот, по этой тропинке, посты проверять. Смотрю, из этой гущины, вон оттуда,вылазит пригнувшись кто‑то. Раз! И у него с руки взлетает голубь. Что такое? Про голубей я уже знал, слышал, что Художник их ищет… Я как раз за этим вот кустиком стоял — замер, меня не видно. Гляжу — Москалев это. Оглянулся он по сторонам и — к лесу. Я заглянул в заросли, а там клетка. Ну, меня в пот ударило. Кричу: «Москалев!» Он оглянулся и бежать. Я за ним, кричу: «Стой! Стрелять буду!» Он повернулся и из пистолета в меня. Тогда я по нему из автомата чиркнул, всего три пули… Подбегаю, а он уже готов.
Ковалишин не оправдывался и, конечно, не выдавал себя за героя, сумевшего обезвредить шпиона, он просто был подавлен всем случившимся и еще не знал, как оценить свой поступок. Впрочем, он всегда полагался на мнение начальства, а сейчас это мнение ему еще не было известно.
— Покажи, где клетка, — сказал Серовол.
Раздвигая кусты, Ковалишин полез в заросли, и двигавшиеся за ним Серовол и Коломиец увидели стоявшую на земле клетку с густо переплетенными проволокой стенками и открытой дверцей. Подняв клетку, Серовол увидел лежавший под ней какой‑то сверток. Это оказалась старенькая плащ–палатка.
— Ннда! — сказал помрачневший начальник разведки, передавая клетку и развернутую плащ–палатку Юре. — Где он?
Ковалишин показал на полянку.
— Вон лежит…
Только сейчас Юра увидел метрах в сорока спину Москалева, которую можно было принять за изгиб выглядывающей из травы колоды.
— Откуда стрелял, помнишь? — повернулся к Ковалишину капитан.
— Как же! Вон от той осинки. А его пуля прямо в ствол осинки угодила. Рядом прошла…
Серовол подошел к деревцу, осмотрел белую рваную рану на его стволе, наклонился и поднял из‑под ног стреляную гильзу.
— Три должно быть… — тихо произнес Ковалишин, поискал глазами среди травы и, подняв еще две гильзы, передал их капитану.
Подошли к убитому. Москалев лежал, уткнувшись лицом в траву, слегка подтянув под себя правую ногу. Кепка, надетая козырьком назад, удержалась на голове. Пистолет лежал рядом,Капитан поднял пистолет, приказал проверить все карманы в одежде убитого.
Нашли немного: тоненькую тетрадку, на первых страницах которой были записаны стихи Константина Симонова «Жди меня», текст песен «Вьется в тесной печурке огонь» и «Синий платочек», бритвенный прибор, кусочек мыла, зубную щетку, наполовину исписанный карандаш. Все это находилось во внутренних карманах пиджака, а из правого наружного Ковалишин вытащил еще один маленький химический карандаш и несколько листиков папиросной бумаги. Юра отстегнул от ремня самодельный чехол с финкой.
— А ведь он не курил… — сказал Ковалишин, рассматривая бумагу и остро заточенный карандашик.
— Не иначе донесение на папиросной бумаге писал, — высказал предположение Марченко.
Юра смотрел на Москалева со смешанным чувством жалости, тоски, отвращения. Он до последней минуты верил, что все рассказанное Москалевым ― правда, сочувствовал ему и теперь не знал, что думать. Нужно было верить фактам, а факты говорили о том, что не кто иной, а именно Валерий Москалев пользовался голубиной почтой. Кухальский говорил, что последний раз на голове у человека, приходившего за голубями, было что‑то похожее на беретку. Кепку, надетую козырьком назад, можно было принять в темноте за берет. Старик говорил о плаще или накидке ― вот она, плащ–накидка, под которой легко можно было спрятать клетку. И рассказ перепуганного Ковалишина…
И все же не хотелось верить фактам, не укладывалось в голове Юры, что Валерка оказался таким подлым, коварным человеком и отплатил им за доверие черным предательством.
— Вот гильза, — Ковалишин нагнулся, поднимая стреляную гильзу. — Да, это его… От пистолета.
Серовол взял гильзу, без особого интереса сравнил ее с теми тремя, что имелись у него, кивнул головой. Посмотрел на убитого, сказал горько:
— Молчит… Эх, Москалев, Москалев.
— Уже не скажет… — угрюмо подтвердил Марченко. — Все унес с собой в могилу. Надо было тебе, Ковалишин, по ногам его. Высоко взял, пуля точно под левую лопатку вошла. Погорячился ты.
Ковалишин снова виновато развел руками.
— Погорячился… Я ведь хотел предупредительную очередь поверх головы дать, а оно… Главное, если бы он не стрелял в меня…
Неожиданно Ковалишин нагнулся и, брезгливо кривя рот, снял с рукава убитого что‑то беленькое.
— Перышко, — сказал он, показывая Сероволу то, что было зажато в его пальцах. — Голубиное, видать… Пристало…
Голубиное перышко, пушинка… Конечно, взводный сделал логичный вывод, ведь было бы естественным предположить, что пушинка пристала к рукаву пиджака Москалева, когда он возился с голубем. Да, так следовало бы предположить. Но Юра Коломиец, увидев пушинку, зажатую в пальцах Ковалишина, испугался, да так, что в груди похолодело. Первые мгновения он не мог понять, что с ним происходит и в чем кроется причина внезапно нахлынувшего страха. Неужели это перышко! Оно, оно! И то, что Ковалишин нашел его на рукаве Москалева… Ну, и что из того? Ведь все правильно: взводный и стреляные гильзы нашел, и карандашик, и бумажку. Вот, вот, все он нашел ― гильзы, остро отточенный карандаш, папиросную бумагу и даже это перышко. На рукаве…
Перышко на рукаве Москалева казалось Юре каким‑то лишним, искусственным, потому что однажды… «В лесу чего не наберешься…» Вот такое же перышко–пушинку снял тогда Селиверстов с рукава Ковалишина.
Юра тряхнул головой, растер лицо руками, щеки его горели. Он чувствовал себя несчастным, так как понимал, что его рассуждения сумбурны, вздорны. Перышко! Нашел к чему цепляться. На Ковалишине лица нет, влип взводный в историю, перепугался. Каждый бы чувствовал себя неважно на его месте. А все‑таки… Почему? Тьфу ты, напасть, будь она проклята эта пушинка. Надо думать о чем‑либо другом.
Очевидно, никто не заметил состояния Юры. Что касается Серовола, то в эти минуты он не обращал внимания на своего помощника. Со странным выражением лица Серовол внимательно оглядел поляну и вдруг, размахнувшись, изо всей силы, со злостью швырнул гильзы в кусты.
