Анатолий Брусникин - Беллона
— Как же мы выйдем? Видишь: штиль. У нас пароходов кот наплакал.
Я задумался.
— Платон Платоныч, почему у них пароходов вон сколько, а у нас кот наплакал?
Тут он обернулся, вынул карандаш и процедил, зло:
— Это ты спроси у… — Но не сказал, у кого. Сдержался. — Испокон веку одна и та же беда. Всё на печи сидим, запрягаем долго. Профукали море! Как бы Севастополь теперь не профукать… Эх, брат, один теперь выход…
Когда он, всегда такой спокойный, ни с того ни с сего окрысился, я испугался. Не за себя — ясно было, что я тут не при чем. За Севастополь испугался. Но последняя фраза меня обнадежила.
— Значит, есть выход? Какой?
У Иноземцова сделалось несчастное лицо. Он мне не ответил.
Черный день
Ответ на свой вопрос я получил десять суток спустя.
День был ясный, сентябрьский, на небе ни тучки, а запомнился он мне — и, думаю, всем, кто там был, — черным, будто затмилось солнце и на землю спустилась темная ночь.
…Я стою на стрелке, в густой толпе, под стенами Александровского форта. По всей кромке берега люди. Большинство в морской форме. Вокруг меня сплошь наши матросы, с «Беллоны». Сам фрегат в двух кабельтовых от берега, он повернут в нашу сторону бушпритом. Золотой шлем богини ослепительно сверкает, а если приложить ладонь ко лбу и прищуриться, можно разглядеть ее лицо.
От солнечных бликов оно будто гримасничает. В резных чертах ни страха, ни горя, ни сожаления. Лишь довольство, презрение, холодное торжество. И кажется, что все мы, тысячи севастопольцев, собрались здесь поклониться богине. Корабли, стоящие шеренгой напротив горла Большого рейда, тоже выстроились в ее честь.
«Беллона» и остальные суда покачиваются на волнах с голыми реями. Паруса сняты. Орудийные порты распахнуты, но пушек нет. Всю артиллерию свезли на берег. На палубах пусто.
Между кораблями и набережной прыгает средь барашков адмиральский катер. На фоне деревянных громад он словно щепка. Но все взгляды устремлены на маленькое суденышко. Верней, на узкую темную фигуру, стоящую на баке. Она неподвижна, качка ей нипочем. Это Корнилов.
Одной рукой он сдергивает двухуголку. Другая поднимается. В ней белый платок.
Взмах…
На Карантинном равелине ударил выстрел. Густым плевком из бойницы вылетело облачко дыма.
Вокруг меня, и дальше, по всей береговой линии, прокатился единый стон.
Ничего не произошло. Только раздался частый глухой стук, будто сотня невидимых дровосеков взялась валить лес.
Это и в самом деле стучали топоры, но рубили они не деревья, а днища кораблей.
Тому два дня князь Меншиков дал сражение на реке Альме, всего в 25 верстах от города, и не смог остановить неприятеля. Побило невесть сколько народу. На подводах и фурах всё везли и везли раненых. Завтра иль послезавтра враг мог выйти на Мекензиевы горы, и весь рейд был бы перед ним, как на блюдце.
Поэтому начальство приняло страшное, не укладывающееся в голове решение: затопить половину эскадры у входа в бухту, потому что в сражении с вражеской армадой у Черноморского флота нет шансов на победу. Слишком неравны силы.
Вчера Иноземцов зачитал ужасный приказ своим офицерам, и в кают-компании чуть не случился бунт.
«Сдаваться без боя — позор! Нужно выйти в море и погибнуть с честью! Надо телеграфировать государю, это измена!» — кричали лейтенанты и мичманы. Даже старый штурман Никодим Иванович сказал: «Не подчиняться, и точка».
Платон Платонович, дав всем отбушеваться, заговорил печально, но твердо.
— Господа, на войне погибают с честью только в одном случае. Когда нет возможности с честью победить. А нам с вами сдаваться рано-с. Командование приняло единственно возможное решение. Иного выхода нет. Если эскадра выйдет из бухты, то вся погибнет в неравном бою безо всякой пользы. И тогда враг легко захватит порт. Не будет Севастополя — не будет Черноморского флота. А сохраним город — построим и новый флот. Паровой, бронированный. Не хуже ихнего. Пушки и матросы нужны на суше, отражать десант. А корабли, в том числе наша «Беллона»… — Только в одну эту секунду его голос дрогнул. — …Тоже будут защищать Севастополь — своими телами, перегородив фарватер. Не то англичане с французами, подавив наши форты поодиночке концентрированным огнем, войдут на рейд и расстреляют город в упор.
И все офицеры умолкли.
…Платон Платонович стоит впереди всех, у самой воды. Я вижу его прямую спину и сцепленные сзади руки в белых перчатках.
Возле меня отец Варнава, он всё бормочет молитвы о явлении чуда и всхлипывает, всхлипывает. Кто-то давится рыданиями. «Что ж это, братцы вы мои», — причитает по-бабьи тонкий голос.
Непонятный народ матросы, думаю я. Вроде служба у них — неволя, корабль — плавучая тюрьма. Вся жизнь — тяготы, мучения да опасности. А вот ведь — плачут.
И сам я такой же. До чего ненавидел я фрегат, когда попал на него против своей воли; какой враждебной и жуткой стервой казалась мне эта Беллона с ее надменным лицом, отполированным ветрами.
Но частят топоры — то не дровосеки, а гробовщики — и корабль подрагивает, словно от боли, начинает понемногу крениться влево, а я смотрю и не могу вздохнуть, и слезы катятся по щекам, и я их даже не вытираю.
Адмирал, словно истукан, всё торчит в катере, только надел шляпу и поднес к ней согнутую в локте руку с прямой ладонью.
Несколько раз по берегу пробегает стон — это когда очередное судно начинает уходить под воду. Над мелкими волнами торчат верхушки мачт, словно кресты на могилах. А наша «Беллона», даром что мельче стопушечных линейных кораблей, всё держится. Раскачиваться раскачивается, да не тонет.
И вот она осталась совсем одна. Шлем военной богини сверкает на солнце.
Вокруг меня уже не плач — ропот.
— Не желает топнуть, матушка… Может, помилуют?.. Ваше высокоблагородие! Господин капитан! Попросите адмирала!
Растолкав передних, вперед пошел отец Варнава.
— Оннако чудо явное! — взывает он к капитановой спине. — Явлено прилюнно! О том и молитву возносил — все слышали. Платон Платонович, и в Евангелии о милосердии изречено!
Иноземцов оборачивается — впервые за всё время. Лицо неподвижное, будто сведенное судорогой. По-моему, он не слышал обращенных к нему голосов. И на отца Варнаву глядит, как сквозь стекло.
А вот адмирал — тот гомон экипажа будто услышал. Или догадался, что здесь сейчас происходит.
Он резко оборачивается к берегу. Я вижу острыми своими глазами, что скуластое лицо блестит от слез, но при этом очень сердито.
Главный начальник грозит команде фрегата кулаком…
Поднимает руку. В ней не белый платок — черный.
Взмахнул — с Карантинного бастиона снова выпалили, теперь дважды. Это, должно быть, сигнал.
Стук топоров, несшийся из трюма, прекращается. На палубу бегом поднимается дюжина матросов во главе с боцманом, у каждого в руке топор или кирка.
Они быстро спускаются в шлюпку, плывут к берегу.
— Отменил приказ! — проносится в матросской гуще. — Поплавает еще «Беллона»-то наша!
Но черный платок делает круговое движение. С бастиона бьет целый залп. У борта нашего корабля вскидывается вода, прямо над ватерлинией чернеют дыры.
Судорожно дергаясь, фрегат черпает воду и уходит вниз. Быстрей, быстрей, еще быстрей.
Я не могу на это смотреть. Я отворачиваюсь.
Вокруг рыдают почти все. Визгливо лает корабельный пёс Ялик. Мартышка, дрожа, прижалась к моему заклятому врагу Соловейке. Этот не плачет, но морда такая зверская, что лучше бы уж плакал.
Зажмурившись, я представляю, как «Беллона» медленно опускается на дно.
Вот она покачнулась и встала, увязнув в иле медным килем. Выпрямилась. В зелено-голубой воде тускло мерцает шлем Беллоны. Богиня смотрит своими слепыми глазами на рыб и медуз, на колышущиеся водоросли. Деревянные губы раздвигаются в довольной улыбке. Беллона знает, что главное ее празднество впереди. Отсюда, со дна бухты, в царственном изумрудном чертоге, она будет принимать от своих подданных обильные жертвоприношения…
Бастион «Беллона»
Вспомнил, как это было — и сразу будто заскрипело на зубах. Всюду пыль: колышется в воздухе, застит солнце… Она в складках одежды, во рту, в носу. Отовсюду несутся «тьфу!» да «ап-чхи!», потому что вокруг беспрестанно отплевываются и чихают, а еще слезятся глаза. Скрежет железа о камень, хруст топоров, визг пил. И крики: «Навались! И-и-и, ррраз! Пошла, милая!» — это взвод матросов волочет на тросах корабельную двадцатичетырехфунтовую пушку.
Когда через разведчиков стало известно, что враг идет не прямиком к беззащитному Севастополю, а зачем-то обходит нас по длинной дуге, держась на отдалении, Иноземцов вначале не хотел верить. Отправился проверить, правда ли. Джанко его одного не отпустил. Ну и я увязался. Вестовой я или кто?
