Владимир Орленко - Операция без выстрела
— Песня издевается надо мной, что я бежал с Украины раньше немцев. Все это — брехня. Из Львова я ушел 11 июля 1944 года, за несколько дней до прихода в город красных. Остановился на двое суток в Перемышле. Оттуда переехал в Криницу, дальше — в Пряшев. Там опять-таки был недолго и перебрался в Братиславу, где оставался до самого Словацкого восстания. Потом двинулся в Краков. Вместе с Ленкавским, Кашубой, Лопатинским, Раком и Матлой помогал Гриньоху поддерживать связь с немцами. Разве это бегство? В начале декабря в Краков прибыли Степан Бандера и Ярослав Стецко. Они информировали членов центрального провода, что немцы удовлетворены деятельностью националистов в тылу Красной Армии. И все это время я занимался организационной работой по линии ОУН — оставлял связных, давал задания группам УПА, которые вели подрывную работу на территории Украины. Скажу откровенно: даром хлеб не ел.
Мамчур слушал рассказ Ильчишина и удивлялся его ненависти к тем, кто добывал победу над фашизмом.
Гитлеровская Германия доживала последние дни, бонзы третьего рейха и другие тайные службы искали спасения, а члены центрального провода ОУН, в том числе и Ильчишин, продолжали выполнять задания гитлеровцев.
Чтобы поддержать рассказ Ильчишина, Мамчур сказал:
— Видно, вы досыта хлебнули горя, отступая с Украины.
— Да. Но у каждого из нас хватало денег. Я имел больше десяти тысяч американских долларов и не меньше немецких марок. Руководящая верхушка третьего рейха, видимо, про нас забыла, и те, кто нами занимались, не получили никаких указаний и продолжали выплачивать деньги. Фактически вермахт был разбит, отправился к праотцам Гитлер, за ним — Геббельс. А мы все надеялись, что на помощь немцам выступят американцы и англичане. Напрасное дело. В последние дни войны Гиммлер передал иностранным разведкам всю свою антисоветскую агентуру, в том числе и связи с проводом ОУН. Правда, это его не спасло. А жаль…
С хутора тем временем вернулся Бегунец. Он развернул узелок с харчами и стал выкладывать разную снедь. Ильчишин снова налил стаканы и приказал парню позвать Песню.
Хотя самогон туманил голову, эмиссар продолжал разговор с Мамчуром осторожно, пытаясь изобразить связи националистов с новыми заграничными хозяевами в выгодном для себя свете.
Рассказывал про встречи Лебедя и Гриньоха в Ватикане с сотрудником американской политической разведки Новаком, про благословение американской разведкой зарубежного представительства УГВР на ведение подрывной деятельности против Советского Союза, про встречи в Париже связного зарубежного представительства Мирослава Прокопа с сенатором США Вандербильдом и Зенона Пеланского во Франкфурте-на-Майне с американской оккупационной военной администрацией.
— Не думай, что все шло гладко, как мы надеялись, — вздохнул Ильчишин. — Бандера и Мельник прославились своим сотрудничеством с немцами, поэтому какое-то время ОУН принимали за пристройку к гестапо. Еще больше осложнилось положение, когда на Нюрнбергском процессе советские обвинители заставили провозгласить Бандеру и многих других националистов военными преступниками. Слава богу, американцы и англичане не поддержали предложения Советов! Иностранные разведки сразу же сориентировались, видно, поняли, что без нас они не обойдутся. Мы сами помогли им разобраться, что к чему. Как-то при встрече Лебедь рассказал мне о своей беседе с американским разведчиком Блейком. Он дал понять ему, что националисты, в отличие от немцев-абверовцев, имеют реальные возможности влиять на ход событий на Украине. Американцев это заинтересовало, и мы получили некоторые суммы, чтобы материально обеспечить кадровых националистов. Говорю это для того, чтобы ты понял: за нами — сила, и мог правильно оценить деятельность организации за рубежом. Как полномочный представитель УГВР я имею ответственное задание. Именно ты поможешь мне его выполнить, а зарубежное представительство в долгу не останется.
Ильчишин поднялся, уставился на Мамчура.
— Так как, Микола, может, ударим по рукам?
Он хотел что-то добавить, но пошатнулся и снова сел на место. В ярко освещенном проеме лаза появился Песня.
— Что-то затянулись рождественские колядки, — недовольно буркнул он. — Вы так горланите, что кругом слышно.
Подойдя к опьяневшему эмиссару, Песня весело рассмеялся:
— Э, друже, видно, плохо тебя учили в Мюнхене шнапс пить. Или, может, немецкий шнапс не такой крепкий, как украинская паленка?
Ильчишин рывком поднял голову и колюче зыркнул на Песню. Но начинать новую ссору не было сил.
— Уложите его спать, — приказал проводник Миколе и Бегунцу.
Очутившись на нарах, эмиссар сразу же захрапел. Проснулся только к вечеру. Болела голова, тошнило. Песня предложил опохмелиться, но Ильчишин скривился:
— Не могу, чтоб ему пусто было. Опохмеляйтесь без меня.
Эмиссар вызвал Ореха, вынул из-под нар чемоданчик, снял крышку.
— Ну, говори, телепень, почему молчит рация?
Радист пожал плечами и принялся колдовать над тонким плетением проводов. Потом забился в угол и долго крутил ручку динамо.
Рация молчала.
В Кутах Виктор Владимирович Тарасюк бывал не раз, большей частью весной или летом. В субботу или в воскресенье ходил слушать коломийки. Казалось, так, как здесь, не поют и не танцуют нигде в мире. Непременно спускался к беспокойному Черемошу. По ту сторону реки виднелась Вижница. Там уже Буковина. Когда-то тут пролегала граница, делила украинскую землю между польскими панами и румынскими боярами…
Тарасюк перевел взгляд на окно, что смотрело на скованный льдом Черемош. Зима брала свое. Расходилась метелица, пеленала ели снегом, налегала на домик, в котором, несмотря на стужу, было тепло и уютно.
Полковник не заметил, как спустился вечер. В Карпатах вообще вечер не приходит, а словно падает с гор. Зажег лампу и снова сел напротив собеседника. Тот внимательно глянул чекисту в глаза, словно хотел понять, верят ли ему.
— Конечно, есть и наша вина в том, что сыны пошли в банду, — потупил голову старый Мамчур. — Сосед не пустил своего парня. И что из того? Убили и Мирослава, и старика с бабами. Моя говорит: «Всем помирать, но тем, которые не убивали, им небось легче». Не знаю, может, мои тоже убивали. Хватало горя на свете. Один националист зарубил отца и мать, потому что те вступили в колхоз. Страх, что делалось! Скажу вам: людям надоело бояться. Кое-кто подумывал: уж либо туда, либо сюда… Слава богу, теперь у нас тихо.
Тарасюк поднялся со скамеечки, подошел к окну.
— Наконец-то дождались снега. Гляньте-ка, Богдан Иванович, какая красота!
— Свет мне стал не мил, ничего не слышу, ничего не вижу…
Виктор Владимирович вздохнул, снова сел к столу.
— Ну, а если бы, скажем, Микола вернулся живой?
— Человече добрый, никто не поверит, что мертвый может воскреснуть. Правда, какое-то время мне казалось… Словом, когда пришел из лесу бандит и сообщил, что сын погиб, я без отчаяния принял эту страшную весть. Так и должно, к этому шло. Только когда сказал он, что скоро мы получим похоронку и надо всячески распространять слухи, будто Микола погиб под Берлином, я сердцем почуял: живой он! А бандит все твердил: «Как получите официальное уведомление о смерти сына, справьте в церкви панихиду за упокой души и поставьте на кладбище крест». Гафия горько плакала, а меня хоть бы слеза прошибла. Даже сказал жене: «Он живой». Но знаете, мать есть мать.
— Что же было дальше? — спросил Тарасюк.
— Прошло еще полгода, и снова пришел тот же человек. Поинтересовался, есть ли уже похоронка. Мы сказали, что есть. Он переночевал, а утром я увидел: в риге еще один с ним. Во время разговора с бандитами я понял, зачем эта похоронка: для их собственной безопасности. Начали уговаривать меня и жену, чтобы позволили выкопать схрон, потому что у нас, мол, их не будут искать. Гафия заплакала, а я стал просить: «Оставьте нас. Убили двух сынов, а теперь нас хотите сжить со свету». Они долго совещались меж собой, грозили нам. Один выхватил пистолет, покрутил перед моим носом. «Если бы мы знали, что вы такие, так не дали бы похоронки. Ваш сын Микола, как и Степан, погиб в лесу». Гафия еще пуще заплакала, и они ушли. Больше не появлялись, — закончил рассказ старый Мамчур.
— Ну что ж, Богдан Иванович, сначала я намекнул, а теперь скажу прямо: живой ваш Микола.
Мамчур не встал — сорвался с места:
— Как живой? Не может быть!
— Живой, Богдан Иванович. Живой! Воевал на фронте, там и повинился. Микола порвал с националистами и перешел на сторону Советской власти. Родина простила его грехи. Когда-нибудь вернется и к вам. Еще и свадьбу справите, дождетесь внуков.
— Не представляю даже… Когда жена обо всем узнает, не выдержит. У нее очень больное сердце…
Богдан Иванович так разволновался, что, держа в руках платок, искал его по карманам. Слезы радости катились по его лицу. Потом он немного успокоился.
