Александр Проханов - Стеклодув
– Чтоб мне сюда вернуться, лет так через сто!
– Приедешь, а здесь дерево растет с пуговицами вместо яблок!
Все засмеялись.
Суздальцев чувствовал остановившееся время, в котором копились все предшествующие годы, часы и минуты. Та деревенская горенка, из которой он вышел, оставив на кровати молодую спящую женщину, и с крыльца пахнул на него ночной аромат черемух, и по всем оврагам, по всем окрестным опушкам свистели соловьи. Та растворенная печная дверца, за которой пламенели поленья, словно волшебный город с золотыми дворцами и храмами, и он ловил лицом восхитительный обжигающий жар, смотрел, как сыплются угольки, и летучее пламя лижет полосатый цветной половик. Внезапный приезд в деревню мамы и бабушки, их горькие взгляды, которыми они осматривали его убогий быт, латаный полушубок, висящее на стене ружье, и он показывал им стопку исписанных листов, объясняя, что он странник, разведчик, выполняет одно, на всю жизнь, задание.
Герат вдалеке слабо освещал небо, звезд над ним было меньше. Завтра он пойдет в незнакомый город для встречи с агентом, и встреча их будет опасной, а надежда на успех минимальной. Но он, офицер Генштаба, пойдет выполнять задание, которое было малой частью, другого, длинною в целую жизнь.
– Простите, товарищ подполковник, можно вас попросить? – к нему обращался солдат, доселе молчавший, с тонким милым лицом, пушистыми бровями над синевой глаз, в которых отражался огонь лампадки. Его руки вылезали из коротких рукавов, и пальцы, перепачканные железом и смазкой, казались хрупкими, гибкими.
– О чем? – спросил Суздальцев.
– Понимаете, мы с мамой живем вдвоем. Она работает в книжном киоске. У нее очень больное сердце. Когда я попал в Афган, я написал, что служу в Монголии. Но ведь надо ей письма писать, а я не знаю, какая страна Монголия, какие там люди, дома. Не могли бы вы рассказать?
– Тебя как зовут?
– Маркиз! – ответил за него рыжеголовый. – Марков, а зовем Маркизом.
– Ну, садись поближе, Маркиз. Расскажу тебе о Монголии.
Он стал рассказывать о пустыне Гоби, о войлочных юртах, о длинношерстых яках, о синих горах, покрытых изумрудными лиственницами, в которых весной неумолчно кричат кукушки. Солдаты слушали зачарованно о буддийских монастырях и таинственных ламах, как в детстве слушают сказки.
А у него вдруг слезный, похожий на всхлип вздох, страстный, больной порыв, похожий на мучительное озарение. Острое, до дна, ощущение их судеб, их жизней, от рождения до смерти. И своей с ними связи, и своей перед ними вины, и своей и их беззащитности. И от этого немота и близкие слезы. Он встал, отошел в темноту, к корме боевой машины, боясь разрыдаться.
Вблизи в темноте зашипело, засвистело. Брызгами, струями, тугим фонтаном, ярким букетом ударили ввысь зеленоватые трассы. Взорвались в вышине и повисли. Осветительные мины закачались на невидимых парашютах, заливая степь, боевые машины, сидящих солдат призрачным светом. Медленно опускались, оставляя зыбкие курчавые дымки.
– Давай, мужики, на боковую! Завтра дел много!
– Ты, Маркиз, боекомплект хорошо уложи. А то в прошлый раз замудохался.
Солдаты, забыв о Суздальцеве, расходились по машинам. В степи полыхнули фары. Это возвратился на броневике комбат Пятаков. Отвез Суздальцева в расположение полка.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Агент Фаиз Мухаммад – «источник», как называл его Суздальцев, – назначил встречу на гератском рынке, в гуще толпы, где их свидание пройдет незаметно. Переодетого в афганский наряд Суздальцева Пятаков доставит на пустое шоссе в окрестностях города, а оттуда Достагир переправит его в Герат, на рынок. В случае если информация о ракетах окажется достоверной, бронегруппа Пятакова подберет Суздальцева, и они проведут молниеносную операцию в городе по изъятию «стингеров».
– Петр Андреевич, послал бы лучше меня. Зачем тебе дыркой в голове рисковать. А, подполковник? – Конь в утренних сумерках пил воду из носика электрического чайника. В этих небрежных словах, в чмоканье и бульканье Суздальцеву почудилось нарочитое непочтение, неверие в его профессиональные качества, тайный намек на неспособность Суздальцева добиться результата. А также тонкое уличение в трусости, предполагавшее в нем готовность переложить риск операции на голову подчиненного. – Ей-ей, Андреич, лучше бы я поехал.
– Останешься с Пятаковым. Поддержите меня бронегруппой, – сухо ответил Суздальцев, направляясь к дверям, прихватив на ходу пистолет.
В разведотделе, раздевшись, он облачался перед зеркалом в афганское платье, стараясь добиться максимального сходства с афганцем. Погрузил ноги в просторные, землисто-белые шаровары – партуг, перетянув на бедре тесемку. Долгополая, навыпуск рубаха – камис, приятно холодила голое тело. Просунул руки в вольную, без застежек безрукавку – садрый, в которой было свободно плечам. Надел узкую в талии, из легкой ткани куртку – куртый. Не сразу удалось запахнуться в пышное, бледно-голубое покрывало – шарый, и он несколько раз широким жестом перебрасывал его через плечо. Натянул на голову шерстяную тюбетейку с продернутой золотой нитью. Сверху, придерживая светлую ткань, возложил чалму, пышную, с небрежно-изящными складками. Сунул в сандалии босые стопы, пройдясь взад-вперед перед зеркалом, стараясь воспроизвести походку афганцев – чуть ссутулясь, со сдержанными взмахами рук. Укрепил под мышкой кобуру с пистолетом и покинул комнату.
Быстро светало. Небо, малиновое над горами, в высоте было еще синее и холодное, но начинало бледнеть, обещая жаркий безоблачный день.
Пятаков, подогнав «бээрдээм», докладывал:
– Товарищ подполковник, к выполнению задания готов. Как было приказано, доставлю вас на пустое шоссе в шести километрах от Герата. Бронегруппа отправится следом, с интервалом в час, и займет позицию в районе сосновой аллеи. Какие будут приказания?
– Вперед, – сказал Суздальцев, залезая на броню. Спустился в люки, разместился рядом с водителем. Броневик покинул полк и полетел по шоссе. Скрытый от пытливых глаз броней, облаченный в восточные одежды, он смотрел сквозь бойницы на мелькавшую обочину, безлюдную степь, далекие утренние горы. Было тревожно, операция казалась непродуманной, таила в себе риски и неожиданности, но не было времени на тщательную подготовку. Риски упустить «стингеры» превышали риски погибнуть. Броневик остановился. Пятаков окунулся в люк:
– Прибыли, товарищ подполковник. Можно выходить.
Суздальцев приоткрыл дверь. Увидел пустое, в обе стороны уходящее шоссе. Серую, шершавую степь с плавной волной предгорий, из-за которых вставало маленькое колючее солнце. Опустил ногу в сандалии на асфальт, подобрал накидку и, шагнув на обочину, услышал, как зашуршала сухая трава. Отошел на несколько шагов от дороги и присел на корточки, по-афгански, чуть раздвинув колени, свесив между колен ткань накидки. Броневик развернулся и умчался обратно, уменьшаясь, утягивая за собой металлическую нитку звука. Суздальцев остался один.
Было тихо, пустынно. Солнце, оторвавшееся от гор, слабо грело затылок. Не было видно строений. Только утреннее, синее, в обе стороны уходило шоссе. Веял слабый, сладковатый ветерок с запахами сухой травы. Он провел рукой по темным, корявым стеблям, узнавая среди испепеленных солнцем растений пырей и типчак с остатками колосков, черные веточки полыни, серые, с зеленью у корней, кустики верблюжьей колючки.
Рядом на земле что-то белело, похожее на округлый седой валун. Вгляделся – голый верблюжий череп темнел глазницами, белел плотно вставленными эмалевыми зубами. Недвижный, вросший в землю, был под стать этой бесцветной сухой степи. В нем была незыблемость мира, нерасторжимость живого и мертвого, подвижного и застывшего. Он был создан из этой степи, из окрестных гор, из глин и известняков. Был, как камень, скатившийся с дальних отрогов. Не изменил своим падением степь. Был вместилищем звериной жизни, перемещался по горным ущельям, по окрестным дорогам и тропам, пока снова не стал камнем. Здесь, на этой пепельной серой равнине он казался необходимым.
Суздальцев осторожно, двумя руками отделил череп от земли. Костяной свод спасал от жара малый лоскут земли, на котором сновали муравьи. Солнечный свет опалил насекомых, и они, ослепленные, кинулись спасаться под землю.
Он держал череп, тяжелый, прохладный, любуясь его совершенством. Медленно приблизил глаза к пустым верблюжьим глазницам. Сквозь глазницу в череп вливался свет. Гулял в завитках и извилинах, разлагался на тонкие, едва уловимые спектры. Внутренность черепа была разноцветной, как раковина.
Суздальцев держал на весу тяжелую кость. Смотрел сквозь нее, словно в прибор, наводил на туманные горы, на бледное небо с одинокой трепещущей птицей, на неразличимый город. И череп приближал, укрупнял даль, будто в него были вставлены линзы. На горах различались откосы, нависшие камни, протоптанные козами тропы. У птицы в небе были видны рыжеватые перья, прижатые к брюху лапы, – два когтистых комка, – крючковатый нацеленный клюв. А город вдруг выступил из пепельной дымки, открыл свои минареты, лазурь куполов, бесчисленные глинобитные стены.
