Утешение - Гаврилов Николай Петрович

И по приезде, в тот же день, договорившись с военными, убыла в аэропорт Грозный-Северный.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

31.03.1995

Климат в Чечне по-горному суров: зимой промозгло и холодно, летом жарко, но весной эти места открываются во всей своей красе. Оживает, одевается молодыми травами раскисшая степь, горы синеют на ясном горизонте. Солнце светит в окна разбитых домов, на ветвях выживших деревьев набухают почки, и воздух пахнет новой жизнью.

В эти дни российские войска штурмовали Аргун. Кровопролитные бои за Грозный закончились больше месяца назад, война перешла в горы. На фронтовых дорогах бесконечными вереницами шли колонны военной техники, вертолеты из Грозного-Северного уходили звеньями в горы, отстреливая огоньки тепловых ловушек. Гостиница аэропорта уже не смотрелась такой нежилой и выстуженной, как в январе; каждый день в гостиницу заезжали какие-то чины, известные военкоры и иногда политики.

Приезжали матери.

Их собралось более двух десятков. Матерям выделили комнаты с двухъярусными кроватями и прикомандировали к столовой. Там на завтрак, обед и ужин давали консервированную кильку в томатном соусе: суп из кильки, каша с килькой, килька с хлебом. Этой кильки Советский Союз заготовил немереное количество — в Каспийском море суда добывали ее насосами, просто прокачивая забортную воду в свете прожекторов.

По вечерам в комнатах матерей шли разговоры. Когда приходило время спать, карабкались на второй ярус и долго ворочались там под скрип пружин, мечтая о том, чтобы им приснился их ребенок — живой или мертвый — и указал во сне место, где он находится.

Совершенно неожиданно Ольга встретила в гостинице Валентину Николаевну, свою попутчицу, преподавательницу из города Великие Луки.

Валентина Николаевна приехала в Грозный, когда боевики покинули город. Она уже не казалась такой потерянной и замкнутой, как в Моздоке, наоборот, выглядела оживленной и деятельной. Глаза за очками блестели. За это время она присоединилась к Комитету солдатских матерей и даже ездила в составе делегации в Москву к какому-то высокопоставленному чиновнику. Чемодан Ольги она оставила в Моздоке, в камере хранения.

— Мы заставим их нас услышать, — после того как они сердечно обнялись, говорила она Ольге в коридоре гостиницы. — Здесь встречаем каждого генерала и задаем вопросы. Они будут вынуждены нам помочь!

Кое в чем власть действительно принимала участие. Один раз матерей вывезли в Ростов, где в морозильных камерах хранились неопознанные тела. Тел было очень много. В отдельном помещении матерей усадили возле экрана и включили видеокассету, по очереди показывая съемки останков. Если какая-то из мам говорила: «Похож…» — ее сопровождали в морозильник, где она осматривала тело. Кто-то нашел своего, остальные на вертолете вернулись в Грозный-Северный, и два дня в комнатах слышались всхлипывания и причитания.

В остальном никто не помогал. Наоборот, матери раздражали, и от них отмахивались, как от надоедливых мух.

Официальные обмены проходили крайне редко. Во-первых, боевиков не брали в плен живыми, а кого и брали, забирала и уже не отдавала ФСБ. Во-вторых, это никому не было нужно. Система бездействовала. Для освобождения своих пленных делали всё возможное только спецназ ГРУ, морская пехота и немного десант. Остальных словно не существовало. О них старались молчать. Военные называли их «забытым полком». По разным данным, забытых пленных на неподконтрольных территориях оставалось больше тысячи.

Если обмены и проходили, то только благодаря личностям. В 1995 году многие в Чечне знали имя Петра Косова, на тот момент советника президента Ингушетии. Как-то к нему в кабинет зашла одна из матерей и попросила помощь в спасении сына. Почему она пришла именно к нему, неизвестно, скорее всего, просто ходила от безысходности по самым разным кабинетам того региона.　

Косов — человек верующий, принял ее горе как личное.　

Он помог вызволить ее сына и еще многих сыновей из Шали — договаривался, хитрил, улаживал. Проблема заключалась и в том, что в каждом селении по пути в Ингушетию имелся свой командир и свой отряд, который мог запросто остановить автобус с вызволенными пленными, и в лучшем случае все начиналось сначала. Боевики приговорили Косова к расстрелу за то, что вывез больше, чем договаривались, убили офицера, который ему помогал, но он все равно продолжал ездить.　

Когда Косов начинал дело своей совести, в штабах ему говорили, что это невозможно, он же отвечал, что с верой размером с горчичное зернышко возможно все. Так оно и вышло. То, что являлось невозможным для огромного государства, оказалось выполнимым для одного человека.　

Только таких, как он, были единицы.　

В каждом из генералов, которого матери окружали с фотографиями в руках, они хотели увидеть того человека, который разделит с ними их беду. Но слышали в ответ лишь туманное «разберемся» или политические обещания, которые исчезали в воздухе, как только выключалась камера. Была война — женщина, только не с черными, как говорил Слава, а с белыми невидящими глазами без зрачков, и каждая из матерей оставалась с ней один на один.　

— Мы заставим их искать наших сыновей, — повторяла Валентина Николаевна, заводя Ольгу в комнату гостиницы.　

Ольга ничего не ответила. Болела голова. Боль сдавливала виски, болели даже глаза. В больнице было гораздо лучше. Она очень устала, хотела тишины. В комнате, где ее поселили, находилось шесть женщин и двое мужчин-отцов. Они обжились здесь, некоторые женщины оставались в домашних халатах. На веревке между кроватями висели сохнущие после стирки вещи. Электрическая плита, чайник. Все в тапочках. Один из мужчин курил в форточку. Ольге выделили кровать на нижнем ярусе, застеленную синим казенным одеялом. Проживающие в комнате знали, что Ольга приехала в Грозный одной из первых; слышали от Валентины Николаевны, что она только что из больницы, на нее бросали любопытные взгляды, но с вопросами деликатно не приставали.　

— Сколько я в этом Моздоке натерпелась… — присела рядом с ней на кровать Валентина Николаевна. — После вашего отъезда власти по городу развесили плакаты: «О судьбе военнослужащего можно узнать по адресу: улица Мира, дом шесть». Это Дом культуры в парке. Что там творилось, ужас. Матери съехались со всей России — кругом слезы, причитания. Вывесят списки погибших, кого опознали, а читать боишься. Три раза отойдешь, наплачешься, пока все фамилии прочтешь. Новый список вывесят — идешь, как на казнь… На площади цыгане греются у Вечного огня, мать какую-нибудь несчастную увидят и сразу к ней — погадать. Баптисты понаехали, бесплатно Евангелие раздают, стоят, поют… Натерпелась я там, вы не представляете. А о сыне ни слуху ни духу. А вы своего нашли?　

— Знаю, где он. Я здесь на одну ночь. Завтра поеду к нему. В Ачхой-Мартан. — Ольга полезла в сумку за обезболивающим. Кто-то подал ей кружку воды, и она выпила сразу две таблетки.　

— Дай Бог, дай Бог. У нас, если кто находит, — такая радость! Сразу надежда появляется. А я слышала, наши пленных не берут, стреляют на месте. Почему они так, неужели не понимают, что можно же обменять?　

— Не знаю, Валентина Николаевна. Простите, что-то голова разболелась…　

— Да, да, конечно, отдыхайте.　

Ольга, не снимая косынки, прилегла на кровать и прикрыла глаза. Лампочка светила ярко, свет проникал сквозь опущенные веки розовым цветом. Женщины перешли на шепот, комнату наполнили звуки — шорохи, шуршание пакетов, стук кружек, скрип кроватей, глубокие вздохи. Где-то далеко в городе иногда звучали приглушенные автоматные очереди, но по сравнению с январем было тихо. Большая война откатилась на юг и запад.　

Боль понемногу отступала. Завтра надо было ехать, закончить начатый в январе путь. В памяти она вернулась на переднее сиденье «Жигулей», перед закрытыми глазами появилась пустая дорога в серой пелене дождя. Мерно стучали дворники. Сколько она ночами вот так ехала, пока лежала в больнице. Она думала, что от волнения сегодня не заснет, но вскоре дорога начала расплываться.