Александр Лебеденко - Тяжелый дивизион
— Вот в контратаку поднимать народ будут — насмотритесь.
— А что?
— А вы думаете, просто человека гнать с пятью обоймами на артиллерию да на пулеметы?
— Ваше благородие! — крикнул унтер из пулеметного гнезда. — Идут!
Прапорщик вскочил. Через минуту пулемет строчил в его руках, дымился и время от времени хрипло кашлял. Унтер подвинчивал гайки, и опять лента, вздрагивая, струилась в замок.
С батареи звонили каждую минуту. Проверяли связь, спрашивали, что делается на участке, наступают ли немцы. Не прошло и четверти часа, как линия действительно порвалась. Уманский, не дожидаясь распоряжения, взял сумку. Андрей выхватил ее из рук товарища.
— Нет, уж давай начну я. Авось больше сегодня не будет! — сказал он, стараясь быть веселым.
— Ну когда же и будет, если не сегодня?..
В окопе черная нить была цела. Подумал — хорошо, если бы разрыв был дальше, у перелеска. У самого окопа то и дело рвутся снаряды. В ходах сообщения прижимался к мокрым стенам. Когда медленным свистом заканчивал свой полет снаряд, песок сыпался на колени, рыжие комья падали за воротник, на одежду.
В ходах также не было разрыва. Надо выбираться наверх.
Высунул голову наружу. Окоп был вырыт на цепи едва заметных холмов. За окопом мелкой впадиной песчаная полоса. На ней не скрыться от взоров противника, который смотрит с высоты Лысой горы.
«Почему вершину оставили немцам? — размышлял Андрей. — Непонятно!»
По желтоватому песку гуляли земляные — серые, черные — гейзеры. Они молниеносно вставали, ширились, кудрявились на ветру, опадали, и ветер уносил оторвавшееся от земли облако, а по песчаной полосе в ту же сторону стлался низкий дымчатый вихрь, оседавший на листьях ближних кустарников. Частые взрывы гранат не оставляли во всей приокопной полосе спокойного места. Над козырьком шмелями жужжали тяжеловесные шрапнельные пули.
Вступить в эту долину смерти — все равно что ринуться в море, не умея плавать.
Андрей сильным прыжком выбросил на песок все тело и сейчас же припал к земле. Над головой прошелестел снаряд, и впереди вскинулись веками спокойно лежавшие песчинки. Они подняли бунт против законов тяготения. В глаза ударил песчаный шквал.
Но Андрей ясно чувствовал, что это не его шрапнель; он слышал ее звук. Она разорвалась впереди. «Ее», свою, не услышишь. «Она» всегда поражает внезапно.
Провод лежал перед ним натянутый, как нить в прялке. Низко припадая к земле всем туловищем, Андрей побежал вдоль. Справа разрыв. Свиста не слышал. Может быть, прозевал. Воздушная лапа толкнула в бок не сильно. В воздухе мягко, как окарина, заплакал какой-то рваный клочок. Бежал к кустам. Позади застрочил пулемет. Свой или чужой? Не по нему, нет! Пулемет вздувает песок, как кузнечные мехи — угольную пыль. Осмотрелся — желтоватая гладь кругом лежала мертво. Фонтаны вставали в стороне. Скорее, скорее! Провод лежал струною, как был положен. Вот и кусты, вот зеленая купа подает ему ветку, зовет, приглашает. Ветку рванул к себе, прыгнул в зеленое. Вот провод. Схватил в руку, вторая рука, как блок, пропускает крепкую нить. Провод жжет ладонь. Впереди опять открытое место… Кусты теперь не зовут — удерживают. Но огненная полоса уже позади. Здесь только ружейные пули снуют над головой вправо и влево, словно по расписанию.
Провод выскользнул из рук. Царапнул палец. Вот он, обрыв!
Включил телефон.
— Алло, алло!
— Алло, — скрипнул аппарат.
— Батарея?
— А это кто?
— Обрыв у нас. Чиню под огнем.
— А… Ну чини, чини! Перебило?
Теперь другой конец. Сорвать изоляцию… Зубами. Упрямые острые нити стянуть, связать. Упрямится провод. Вырвало кусок. Надо бы вставить. Но над головой путешествуют шрапнели. Они напоминают, что здесь секунда стоит вечности, и, раздирая пальцы, стягивает Андрей стальные нити. Скрепил, бросил на куст. Обойдется без изоляции. Теперь с аппаратом и сумкой сквозь строй взрывов. В окоп — как в убежище.
Ход сообщения. Прыжок вниз — теперь к окопу.
В козырьке зияют дыры. Щербатое бревно раскололось. Смотрит в окоп рыбьей пастью. Мешает идти. В углу над кем-то возятся санитары… Уже!
Атака немцев была отбита. Контратака не состоялась.
У бойниц все настороже. Воздух воет и гремит над окопом. То здесь, то там приходится переступать через кучи земли. Это неукрепленная задняя стена сползает от могучих сотрясений.
— Молодец! — встречает Уманский.
Сверху кивает головой Алданов и сейчас же бросает слова команды:
— Второе, огонь!
В тылу, за лесом, звук. Выслеживаемый телефонистами, он проходит над головой ревом и тонет во встречной волне взрывов и выстрелов. Оттуда, от нас, почти единственный.
Немецкие снаряды бьют в борта окопа один за другим, очередями. Дрожит тяжелый козырек. Сыплется земля. Вздрагивают лица.
— Спрячьте голову! — кричат Алданову.
— Уже говорили. Так он разве слушает? — машет рукой Уманский.
Наверное, от нервов часто хочется до ветру. Но где? В окопе неудобно — здесь живут. Не без колебаний ходят за окоп к немцам, мимо пулеметного гнезда. Кланяются каждую секунду. Бегут назад на четвереньках.
У Андрея руки не дрожат, как вчера. Но нервы бунтуют. Другие не замечают, но сам он знает, что именно бунт нервов спасает его от страха. Рад мысли: а я уже сходил! Теперь не моя очередь. И как удачно. А там вдруг кончится пальба. Хорошо, что нас трое. Не дай бог ходить одному!
Из блиндажа выходит прапорщик. Он кричит неизвестно кому:
— С соседним батальоном нет связи. Кто бы сходил?
Окоп молчит.
— Я схожу, — срываются слова. Это опять нервы.
— Ну, пройдитесь. Только там, на песках, пригибайтесь. Здорово пулеметы чешут. Ближе к окопу.
Уже есть закутанные белыми куколками руки и пальцы. На марле пятна цвета зари. Уже лежит один с лицом, закрытым шинелью.
На песке затрещал пулемет, в ста шагах от ног поднялись, заскользили песчаные струйки.
«Это, вероятно, и есть! — подумал и рванулся бегом к серой черте соседнего окопа, что начинается в ближних кустах. — Как хорошо, что кусты».
Побывал у командира батальона — обратно не задерживаясь. Свой окоп — это прибежище! Думал о Скобелеве и о лубочных генералах, которые спокойно ходили под градом пуль. «Таков ли был град пуль при Геок-Тепе, как сейчас? Теперь никто не гуляет по брустверам, по козырькам окопов. Вот Алданов выставил голову. Неужели он герой? Как-то не вяжется. „Хорошо, Мартыныч, в 'азани-матуш'е!“ Уютный человек, хотя и суховат. Сухость эта оттого, что чувствует себя в чужой среде. Российский либерал. А наблюдать можно и через бойницу. Пожалуй, из пулеметного гнезда даже удобней. А впрочем, в бойницу смотреть неприятно. Кажется, что щель способна притянуть к себе все пули и осколки. Теория вероятности, когда дело идет о жизни и смерти, никуда не годится. К черту всякую теорию вообще! Но ведь тогда и воевать нельзя. Что может дать победа мертвому? Нет, воевать надо, крепко зная, за что воюешь. Чтоб от этого знания не пьяный туман стоял в голове, а крепкое, разумное сознание, волевая хватка, владеющая нервами, сердцем, мускулами, человеческой мудрой страстью!»
Провод все еще был цел. Немецкая артиллерия методично гвоздила по окопу. Из глубины траншеи казалось, что кто-то огромной метлой вздымает песок и пыль вдоль русской линии. Облако стлалось над козырьком, застилало бойницы. Но ухо привыкало к ударам и звону шрапнелей. Их цокот стал аккомпанементом к ариям тяжелых «чемоданов» и басистых мин.
Когда на участке, где сидели артиллеристы, часть козырька с сухим треском оборвалась в окоп, большинство пехотинцев ушли в убежища. У бойниц оставалось человек десять.
Второй раз порвало провод через час после прихода Андрея. Собрав сумки, пошел Григорьев. Но разрыв оказался в ходе сообщения, и он вернулся через несколько минут.
В полдень немецкие батареи перенесли огонь на соседний участок, занятый гвардией.
Казалось, над окопом Лохвицкого полка взошло солнце.
Солдаты покинули блиндажи и принялись освобождать окоп от разбитых бревен, осыпавшейся земли. Свободные сидели у пулеметных гнезд и наблюдали за обстрелом соседей.
Гвардейский участок виден был как на ладони.
Столбы взрывов образовали живую стену, уходившую за горизонт. Казалось, над окопом выросла черная грива, которую рвет и терзает налетающий ветер. Андрей наблюдал теперь то же самое, что видели, вероятно, гвардейцы в часы обстрела Лохвицких позиций.
Большинство снарядов ложилось вблизи окопа. Но иногда столб взрыва вставал кривой, как бы подсеченный. Это было попадание. Это была чья-то смерть, чьи-то долгие страдания…
Два часа били немцы по гвардии.
Через два часа огонь был возвращен на Лохвицкие окопы.
Все почему-то были уверены, что огонь стал еще сильнее.
