Николай Вирта - Катастрофа
— Что ж, по-вашему, надо делать? — вызывающе начал Шмидт.
— Очень просто. Начать переговоры с русскими о сдаче. Уверяю вас, с точки зрения солдатской чести это наилучший выход. Вид наших солдат, превратившихся в беспомощные, жалкие тени, не ослабил бы у русских чувства уважения к ним. Напротив, они бы увидели в этом проявление здравого смысла, и только.
Зейдлиц энергично кивнул.
— И скажу еще, — продолжал Адам, не желая замечать брезгливой мины на лице Шмидта. — При более или менее организованной сдаче русские, несомненно, имели бы возможность наладить регулярное снабжение массы пленных. Кстати, это было бы только к выгоде нашей родины: в живых остались бы десятки тысяч мужчин зрелого возраста. Но смогут ли русские сделать то же самое, когда все окончится здесь, окончится в полном хаосе и при почти полном разложении армии? Смогут ли они вернуть к жизни окончательно истощенных и обескровленных солдат, голодающих больше двух месяцев? Не знаю! Нет, нельзя преступно допускать гибель армии, сражавшейся столько дней в этом аду.
— Вы правы, Адам, вы так правы! — сумрачно заговорил Зейдлиц. — Нет, господин генерал, снимете вы моего начальника штаба или нет, положение от этого не изменится. Нельзя было с самого начала идти наобум, не имея солидных резервов и обеспеченных флангов. Русские разгромили румын, итальянцев… Мы вот-вот потеряем последний аэродром и лишимся даже того мизерного рациона, которым располагаем сейчас. Чего нам ждать?
— Смерти, — мрачно обронил Адам. — Операция Манштейна провалилась. Наши отходят с Кавказа… Может, вы видите выход, генерал? — Это было обращено к Шмидту.
— Да, я его вижу.
— Так поделитесь с нами, — с холодным смешком сказал Зейдлиц.
— Выполнять приказ фюрера: драться до последнего патрона.
— То есть обречь себя на верную гибель ради престижа одного человека? — усмехнулся Адам.
— Я не желаю слушать подобные речи, — прорычал Шмидт. — Вы недалеки от измены, господин полковник.
— Ш-ш! — Адам поднял палец.
— Последний патрон, последний патрон! — Зейдлиц гневно отбросил окурок. — Очень красиво говорить о нем за толстыми стенами. Но мы там, на фронте, гораздо ближе к смерти, господин генерал. Называйте слова Адама и мои, как вам вздумается, но я стою на своем: наше главное командование делает одну чудовищную ошибку за другой. Я уже сидел в валдайском котле зимой сорок второго года. Мае освободили через шесть недель после тяжелых, кровопролитных боев. Я сам командовал ударной группой. Это было, как сейчас помню, двадцать первого марта. При диком морозе я пошел в атаку южнее Старой Руссы. На своей шкуре я убедился, каково было вытащить из когла шесть дивизий. Я понимаю, как рассуждали в штабе Верховного главнокомандующего: повезло с шестью дивизиями на Валдае, почему не повезет с двадцатью девятью, окруженными здесь?
— Верно, верно! — с жаром ввязался в разговор Адам. — Выведи фюрер нас из котла, опять бы шум на весь мир о его полководческом гении, о чуде, совершенном им!
— Что ж, — с напускным хладнокровием пробормотал Шмидт, — уж теперь у меня нет никаких сомнений в том, что оба вы изменники. И вы ответите за эти слова перед фюрером.
— Вряд ли мы его увидим, — с невеселым смешком сказал Адам.
— Фюрер, фюрер! — в бешенстве заговорил Зейдлиц. — Я уверен, черт побери, что недалеки те времена, когда миллион преступников, окружающих фюрера, чтобы обелить себя, все свалят на него.
— Вам остается только одно — сдаться русским.
— Да, это был бы самый разумный шаг в моей жизни, Шмидт, — сумрачно согласился Зейдлиц. — Но во мне еще сидит вовсе не нужное теперь чувство долга. Не перед фюрером, я отрекаюсь от него, слышите, Шмидт. Я солдат и, увы, привык к подчинению. Но если бы командующий сказал мне: «Вы свободны в своих действиях, Зейдлиц», — я бы стянул с себя панталоны, ибо другой материи для белого флага у меня нет, и, прицепив их к палке, вышел бы к передовым позициям русских.
Адам, как ни тяжел был разговор, рассмеялся, представив генерала с развевающимися на палке подштанниками. Шмидт тоже фыркнул.
Зейдлиц слез с парты, размял плечи, прошелся по комнате.
— Долго будет спать командующий, Адам?
— Кто знает.
— А морозы все сильнее, — заметил Зейдлиц.
— Господи! Страшно представить, что только терпят солдаты там, — заметил, сурово нахмурившись, Адам.
— Да, да, холод ужасный, и я решил не бриться, — сказал Шмидт. — С бородой как-то теплее, вы не находите?
— Очередная оригинальность, — сквозь зубы процедил Адам. — Вам холодно! А каково тем, кто в блиндажах и траншеях?
— Они начинают потихоньку вылезать из своих нор и сдаваться, — заметил Зейдлиц. — Кстати, Адам, спросите командующего, что делать с русскими пленными. Мне нечем кормить их. Конина на исходе.
— Хорошо.
— Я принес подарок командующему. — Зейдлиц вынул из кармана продолговатую пачку.
— Что это? — спросил Шмидт.
— Печенье.
— Позвольте, позвольте! — заторопился Шмидт. Он вынул очки и принялся рассматривать пачку печенья. — Чье это изделие? Не французское ли?
— Нет. — Адам прочитал надпись на пачке. — Это русское. Как оно попало к вам?
— Адъютант нашел в блиндаже, покинутом русскими солдатами.
Шмидт вскрыл пачку, попробовал печенье.
— Прелесть, черт побери. Что-то с кофе или с какао. Однако они мастера, эти русские!
— У русских вообще превосходная еда, — авторитетно заметил Адам. — Я как-то обедал у русского военного атташе в Берлине. Какие там были блюда, какая рыба!… А водка!…
Шмидт зацокал языком. Русскую водку он пил не раз и находил, что лучше ее ничего из спиртного во всем мире нет.
Вошел офицер и что-то шепнул Шмидту на ухо. Тот вскочил, судорожно рванул дверь и выбежал в коридор.
— Что такое? — насторожился Адам.
— Может быть, какой-нибудь радиоперехват. — Зейдлиц прикурил от сигареты Адама. — Скажу по секрету, Адам, в армии началось повальное разложение. Только такие негодяи, как Шмидт, озабоченные спасением своей шкуры, не хотят замечать чудовищного упадка дисциплины в армии. Вчера вы слышали? Генерал Даниэльс сдал свою дивизию русским.
— Полно вам!
— Да, да, с дивизионным оркестром вышел на передний край, выкинул белый флаг и первым отдал русским оружие. Неужели это скрыли от командующего? Да, слушайте, мне рассказали историю с комендантом города… Жаль, что командующий не пристрелил его. Чем все это кончилось?
— Назначен новый комендант. На днях он получил приказ Гиммлера сжечь все трупы, а кости раздробить. Прислана специальная костедробильная машина. Это они посылают нам вместо еды.
— Все ямы не вскроешь, Адам, и все трупы не сожжешь. Тяжел будет ответ народа за все это. Мы восстановили против себя почти весь мир.
Шмидт бурей ворвался в приемную.
— Немедленно будите командующего, Адам! Русские предлагают нам почетную капитуляцию. — Руки Шмидта тряслись, тряслась листовка, которую он держал. — Вот это они сбрасывают с самолетов.
Адам торопливо вошел в комнату командующего.
— Хо-хо! — весело сказал Зейдлиц. — Пока мы думали-гадали о выходе из положения, его придумали за нас русские.
— Отстаньте! — окрысился Шмидт. — Впрочем, теперь у нас есть шанс…
— Спасти шкуры?
— …Жизни тысяч солдат, с вашего разрешения.
— Полно притворяться, Шмидт! Много вы думаете о солдатах, покуривая сигары, попивая бразильский кофе и французский коньяк!
— Генералу надлежит быть там, где его часть, — с намеком прошипел Шмидт.
— Ничего, я еще успею попасть в свою часть к моменту капитуляции.
— Господи, — вдруг вырвалось у Шмидта, — хоть бы кто-нибудь из разумных людей посоветовал фюреру принять капитуляцию!
— Ага! — рассмеялся Зейдлиц. — И вас проняло?
— Прошу, — сказал Адам, появляясь в дверях.
Шмидт первым вбежал в кабинет командующего. Неторопливо прошел за ним Зейдлиц. Адам прикрыл дверь.
— Вот… Вот бумага! — глотая слова, прокричал Шмидт. — От командования русского фронта, от Рокоссовского!
Паулюс поморщился.
— Ну, это еще не предлог, чтобы кричать на весь подвал, Шмидт. — Он обернулся к Зейдлицу, протянул ему руку. — Спасибо за новогоднее шампанское.
— Я не мог прийти к вам, как обещал. Был болен, господин генерал-полковник.
— Бумагу, Шмидт.
Вооружившись очками, командующий сел за стол и начал читать листовку. Остальные стояли за его спиной в полном молчании.
Листовка читалась долго. Потом Паулюс, аккуратно сложив ее, отдал Шмидту.
— Они требуют безоговорочной капитуляции, гарантируют солдатам и офицерам сохранение жизни и сразу после окончания войны — возвращение в Германию. — Генерал-полковник помолчал. — Завтра, девятого января, в десять ноль-ноль мы должны дать ответ. Если он будет отрицательным или если мы не пошлем парламентеров… Господа генералы, вы сами понимаете, что за этим последует.
