Мария Рольникайте - Свадебный подарок, или На черный день
— Пани Ядвига. — И прислуга не похожа на ту женщину, что приходила в подвал. — Вы не будете любезны сказать, ваша пани давно здесь живет?
Не отвечает. А картошку чистит не жалеючи. Шелуху не она выбрасывала, та была тоненькая.
— Ваша пани, она что, давно здесь живет?
— Ее и спросите.
— Что это ты собираешься у меня спросить? — Рыжеволосая вернулась уже в сережках.
— Ничего, пани. Совсем ничего. Сережки вам замечательно идут. — И ведь на самом деле идут к ее волосам. Только бы брови не так сильно красила.
— Ну, что у тебя есть еще?
— Не беспокойтесь, пани. Считайте, что это только задаток. А после войны, можете мне поверить, и бог свидетель, — я вас не обижу. На всю жизнь вам хватит. Еще детям и внукам останется.
— А я не собираюсь никому ничего оставлять.
— Тоже правильно. Сами носите на здоровье. Женщине приятно, когда на ней бриллианты и ей завидуют. Так где, уважаемая пани, я смогу?..
— Что сможешь?
— Ну, где у вас каморка? Или кладовочка?
— Ты что, серьезно думаешь, что я тебя здесь оставлю?
— Извините, но я вас, кажется, не понимаю.
— Тогда чего испугалась? Выходит, понимаешь.
— Нет. То есть не совсем понимаю. Я имею в виду, если вы у меня взяли эти бриллианты…
— Ты же сама только что сказала, что я умная.
— Сказала.
— Так зачем считаешь дурой?
— Боже сохрани!
— Правильно. Потому что дурой я была бы, если бы не взяла, когда дают и еще упрашивают: «Пани, они — ваши!»
— Но ведь не задаром, а за то, чтобы вы меня спрятали. Я же вам говорила. И думала, что вы согласны.
— Знаешь, как у нас говорят: «Индюшка думала, думала и попала в кастрюлю».
— При чем тут индюшка? При чем кастрюля? Я отдала вам эти золотые сережки с бриллиантами, чтобы вы меня за них спрятали.
— А почему я должна тебя прятать, если у тебя есть свое место? В гетто.
— Но оттуда уводят в лес, где расстреливают.
— Это уж не мое дело.
— Пани, что вы такое говорите?
— Что твое место в гетто. Разве это неправда?
— Но вы же знаете — это смерть: там акции. Хватают ни в чем не повинных людей и расстреливают. Ну, в чем я перед вами, перед другими виновата?
— Не знаю. Меня это не касается.
— Но пани, дорогая! Это правда! Из гетто гонят на расстрел. И моя жизнь в ваших руках.
— Ну уж.
— Истинный бог! Знала бы, что вы не обидитесь, перекрестилась бы. В ваших руках моя жизнь.
— А на что она мне?
— Хотите, встану перед вами на колени! — Что еще ей сказать, как еще просить?
— Нет. Представь себе, не хочу.
— Но у вас же есть совесть! И сердце. Бог даст, будут дети, потом внуки. И вы им будете рассказывать, как спасли от верной смерти одну несчастную женщину. Вдову. Не дали убить. А я же тут займу совсем мало места. Втиснусь в какой-нибудь уголок. Вы меня ни видеть не будете, ни слышать. — Ну что она все морщится? — И никто не видел, как я сюда вошла. Спасите меня, дорогая пани. Господом богом прошу, спасите! Я жить хочу! Вы ведь тоже хотите.
— Сравнила!
— Хорошо, пожалуйста, не буду сравнивать.
— Я, что ли, виновата, что вас убивают. Убирайся отсюда. Слышишь, убирайся!
— Нет, пани, мне некуда уйти. И я ведь не задаром!
Не может такого быть, чтобы вы меня выгнали.
— Не уйдешь сама, сейчас же позвоню мужу. Знаешь, где он работает? И он пришлет фараона. Не такого, о котором ты тут брехала, а настоящего. Ну что ты смотришь? Не знаешь, кто такой фараон? Полицейский! Теперь поняла, кого муж пришлет? Ну как, звонить?
— Не надо, пани. Не надо звонить. Но тогда отдайте, пожалуйста, сережки.
— Ядвига, отрежь ей хлеба.
— Я ведь… такое богатство, такую красоту — не за хлеб.
— А когда будешь ее выпроваживать, смотри, чтобы на лестнице никого не было.
— Пани, верните мне, пожалуйста, мои сережки, мою единственную надежду!
Она повернулась и вышла из кухни. В ее бриллиантах.
А Ядвига уже отрезает ломоть хлеба.
— Пани Ядвига, попросите, пожалуйста, у своей хозяйки. Эти серьги мне остались от покойной матери.
— Не вернет. — И пошла отпирать дверь.
— Подождите! Умоляю вас, подождите! Выслушайте меня. Тут есть подвал. Я вам покажу. Буду там тихо сидеть. А вы хоть изредка, когда сможете, приносите что-нибудь из еды. Хотя бы картофельные очистки.
Ядвига молча отперла дверь.
XVII
Моника только делала вид, что считает, сколько стульев грузчики выносят из склада. Знает она, сколько. Сама утром все сто двадцать к дверям перетащила. И нет ей дела до того, как их там, в кузове, грузят. Как хотят, так пусть и ставят. Не из-за этого она тут торчит.
Но и толку от того, что торчит, будто безъязыкая, никакого. Скоро они закончат эту работу, бригадир их отошлет на задний двор или еще куда-нибудь, и тогда жалей не жалей, что не заговорила — уже не у кого будет разузнать что-нибудь о докторе.
Если бы раньше хоть раз завела о нем речь! Сразу, как только поняла — да что там поняла, уверилась, — что докторовой семьи в подвале нету. Так нет, испугалась, что удивятся, отчего это она вдруг справляется о докторе, ведь уже давно в сушилке другой человек работает. Заподозрят — значит, раньше знала, где он. Вовсе не значит! Объяснила бы, что давно в сушилку не заходила, понятия не имеет, кто там теперь работает.
А главное — их-то чего бояться? Эти несчастные сами до смерти напуганы.
Нет, не только из-за страха не расспрашивала тогда о докторе — незачем было спрашивать. Сама поняла. И Болесловас то же самое сказал, — не выдержали они. А как выдержать в промерзшем подвале, голодным? Они вернулись в гетто. Как пришли сюда, так и ушли, тайком, опять по одному. Но куда, Господи! Снова в этот ад, откуда один только путь.
Но они сами ушли. Сами. Если бы немцы их отыскали, такое бы творилось! Все бы дома вокруг обшарили, не прячутся ли еще где-нибудь. И уж обязательно стали бы дознаваться, от кого они про этот подвал узнали? Кто помогал? А это они, проклятущие, умеют. В ихнем гестапо, говорят, никто не выдерживает.
Сам доктор ушел. Сам. И своих как привел, так и вывел.
Не могла она в те три ночи, что Агнуте при смерти была, вырваться к ним! Ведь ни на одну минуту они с Тересой от кроватки не отходили. Даже Болесловаса кормить ни разу домой не прибегала.
Бог видел — не могла она оставить задыхающуюся внучку. Не могла! И ведь сразу, как только ребенку лучше стало, свое коричневое платье на толкучку понесла. За бесценок, оттого что знала — они там совсем изголодались, уступила. И еле дождалась ночи — Болесловас еще даже спать не лег — одну буханку в тайник отнесла. Радовалась, что доктор ее скоро заберет, что ребенку побольше достанется, что на завтра еще одна буханка есть.
Зря радовалась. Когда назавтра поспешила со второй буханкой…
Сперва даже не сообразила, что там такое лежит. Подумала — доктор, слава богу, что-то для обмена положил. А когда взяла в руки, поняла — это та же, вчерашняя буханка, замерзшая.
Понять-то поняла, а вот почему она тут — сразу и не взяла в толк. Опять ее засунула. И вторую, принесенную, следом пихнула. Только когда уже по двору обратно спешила, вдруг стала соображать. А сообразив, еще и испугалась, что, кажется, долго там, разглядывая буханку, стояла. Господи, до чего ее затрясло, до чего заколотило! Никак эту тряску было не унять. Даже Болесловас, когда под одеяло подлезла, проснулся, так она стучала зубами.
— Чего дергаешься? Видел кто?
Пришлось признаться, что дольше обычного у тайника задержалась оттого, что хлеб там нетронутый лежит.
Хорошо хоть, Болесловас не рассердился. Не винил — зачем еще вторую буханку сунула. Тоже расстроился. Долго не засыпал, успокаивал. А ведь никогда раньше не умел.
Боже милостивый, прости этот грех, но перестала она, сразу перестала дрожать. И утешить себя дала. Не хуже им оттого, что вернулись. На фабрике говорили, будто теперь евреям какие-то новые удостоверения дают и больше их убивать не будут. Да и все-таки там, в гетто, в домах живут. Пусть по двадцать или сколько там человек в одной комнате, но все же в комнате, а тут, считай, совсем на улице были. Еще там какие-никакие, а хлебные карточки у них будут. Пусть по сто граммов по ним получат, зато каждый день.
Грешна она, Господи, очень грешна! И что полегчало оттого, что они вернулись в гетто, и что успокаивала себя, будто не хуже им там будет. Надо было все, до самой последней своей рубашки выменять, а не дожидаться, чтобы люди на таком морозе еще и теплые вещи с себя снимали. Была бы лишняя кофта и лишний кусок хлеба, еще потерпели бы. Скоро морозы кончатся, день уже намного длиннее стал.
Но сколько она могла с себя продавать? Бог свидетель, ничего же у самой лишнего нет! Очень бы скоро до последней рубашки добралась. А потом что? Война к лету не кончится. Да и как ей кончиться, если такая у извергов этих сила, такая над людьми власть. Пусть верно Болесловас говорит, что рано или поздно, а все равно немцы свернут себе шею, но сколько еще невинной крови до этого прольют…
