Абрам Вольф - В чужой стране
Охваченный раздумьем, Шукшин не заметил, как к нему подошел «воспитатель» Голубов.
— Здравствуйте, господин Шукшин. О чем это вы так задумались?
Шукшин поднял голову, настороженно посмотрел на «воспитателя». Но лицо Голубова не выражало ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство. Он был настроен мирно, что случалось с ним очень редко.
Пленные зовут Голубова Бородавкой, должно быть потому, что на щеке у него, рядом с большим бесформенным носом, красуется бородавка, увесистая, круглая, как спелая клюква. И сам Голубов, как эта бородавка, круглый, красный. В широкое бабье лицо, лишенное растительности, будто вдавлены маленькие суетливые глазки, зоркие, ядовитые.
Голубов усаживается около Шукшина, снимает шляпу, ладонью вытирает большую и круглую бритую голову. Отдышавшись, достает из кармана коротенькую с медным ободком трубочку, набивает ее табаком. Долго раскуривает, громко пыхтя и сопя мясистым носом. Несколько раз затянувшись, смачно сплевывает.
— Выходит, господин Шукшин, что мы с вами одного ранга? Я казачий войсковой старшина, что равнозначно чину полковника. — Голубов повернул голову в сторону шоссе, которое виднеется за проволокой, косит глаза на Шукшина.
«Вызнал, гад! Откуда, вызнал?» — Шукшин старается не выдать волнения, крутит в пальцах щепочку, но весь он охвачен тревогой.
— Полком командовали, господин Шукшин?
— Полком, господин Голубов.
— И давно вы служите?
— С начала революции.
— Выходит, и в гражданской участвовали?
— Было дело.
— В каком роде войск изволили быть? В пехоте?
— Нет, в кавалерии.
— Кавалерист? — Голубов поворачивает голову. — У Буденного, что ли?
— Нет, у Буденного не довелось. У Котовского.
— А, у Котовского! С котовцами мы встречались, как же…
— Ну и как? Какое впечатление, господин Голубов? — Шукшин в свою очередь искоса поглядывает на «воспитателя».
— Ничего, конники неплохие… Но наша конница была сильнее! Сильнее! Вы чем брали? Массой! И опять же обстановка… Обстановка вам помогла! А конники наши были крепче. Га, казачья конница! Это вам не какой-нибудь сброд… Я у Мамонтова был! Знаете конницу Мамонтова?
— Как не знать… — в прищуренных от солнца глазах Шукшина промелькнула усмешка. — Не скажу, что она была плохой. Но тягу ей давать приходилось не раз…
— Так я же говорю — вы массой брали… — Голубов сует трубку в рот, громко, с причмокиванием сосет, стараясь раскурить. — Дайте зажигалку!
Шукшин протягивает круглую никелированную зажигалку.
— Где это вы такую раздобыли?
— Один бельгиец подарил.
— А, бельгиец… Друзья-приятели! — Голубов, раскурив трубку, пристально смотрит на Шукшина. — А ведь мы могли, господин Шукшин, встретиться с вами в бою!
— Вполне возможно, господин Голубов.
— И уж не уступили бы друг другу дороги, а? Нет, пощады бы не было… Между прочим, я был неплохим рубакой.
— Я тоже рубил ладно!
— Возможно, возможно… А уж войсковой старшина Голубов мог полоснуть! Ох, и удар был у меня!.. Немало красных уложила эта рука! — Голубов вытягивает правую руку, сжимает и разжимает пальцы. — Так что вам бы плохо пришлось, господин Шукшин, если бы мы столкнулись.
— Не знаю. Беляков я положил порядочно… А что пощады бы не было — это вы говорите правильно.
Голубов молчит. Заплывшие жиром глаза его сузились. Но ссориться с Шукшиным он почему-то не хочет.
— Выходит, господин Шукшин, немцы нас примирили. Кончится война, вместе домой поедем, в Россию. Я думаю, что война кончится скоро. Красные пытаются наступать, но это только ускорит их конец. У немцев новые танки появились. Сила страшная. Ни одно орудие их не берет…
Голубов умолкает, думает, потирая переносицу.
— Конечно, красные еще могут отыграться. Черт их знает! Тогда, в восемнадцатом, тоже думали, что им крышка… — Голубов делает паузу, ерзает, будто ему неловко сидеть, осторожно спрашивает — Вот вы как думаете… Как поступят с нами большевики, если они возьмут верх? Я о себе говорю… Если хорошенько разобраться, так худого я им ничего не делаю. К пленным я отношусь… Ну, не без того, что другой раз стукнешь. Без этого нельзя. А вообще я стараюсь… Мне вот известно, что вы подполковник, а я не кричу об этом… Понимаете? Вот я и думаю, что со мной будет, если вы победите. Наверное, расстреляют?
— Нет, не думаю. Не расстреляют. Таких, как вы, вешают. Только вешают! — Шукшин потерял самообладание, не помнил себя от гнева, ненависти. Он забыл, что стоит Голубову донести коменданту, и с ним будет сразу покончено.
Сначала Голубов побледнел, потом его лицо, шея и даже низкий морщинистый лоб побагровели. Он молча встал, выбил трубку и, засовывая ее в карман, уставился на Шукшина налитыми злобой глазами:
— Говорите, повесят, господин Шукшин? Что же, поглядим… Поглядим, кому из нас первым болтаться на суку!
* * *Вечерняя смена уходила на шахту. Шукшин, услышав команду «стройся!», поднялся с нар, поплелся к выходу.
В дверях он столкнулся с Тюрморезовым, только что пришедшим из лазарета. По его встревоженному взгляду Шукшин сразу понял, что случилось недоброе.
— Уходите сегодня. Завтра может быть поздно. Обязательно найдите Маринова. Идите к деревне Опутро. Запомните: Опутро… — Больше Тюрморезов ничего не успел сказать. Подскочил солдат, замахнулся на Шукшина прикладом карабина:
— Шнэль! Быстро!
* * *Войдя в нарядную, Шукшин окинул быстрым взглядом помещение. Стефана Видзинского не было. «Неужели он не придет сегодня?..» Шукшин, с трудом сдерживая волнение, подошел к пареньку, раздававшему шахтерские лампы.
— А где дядя Стефан?
— Заболел. Но он сказал, что завтра придет. Разве ему можно лежать, когда у него такая семья? А легкие у дяди Стефана совсем никуда не годятся…
В груди у Шукшина похолодело. Он плотно сжал побелевшие губы, растерянно посмотрел на Зуева, стоявшего рядом.
В забое Шукшин сказал Зуеву:
— Мне приказано уходить сегодня. Немедленно.
— А Видзинский? Его же нет…
— Я пойду один. Тебя выведут завтра. Тюрморезов скажет, кто пойдет с тобой.
— Нет, я пойду с вами. Одному вам нельзя. Решили вместе, так и пойдем вместе!
— Я не имею права рисковать твоей жизнью.
— Константин Дмитриевич, я пойду! — твердо ответил Зуев.
— Хорошо, вдвоем. Думай, как выбраться во двор…
Найди Марченко!
Шукшин расспросил матроса, как тот добирался до леса, в каком направлении деревня Опутро. Марченко рассказал.
— К лесу выйдете, так горы держитесь. Прямо на нее! Гора недалеко… Ну, а я следом. Я не задержусь!
— Завтра Видзинский должен приготовить костюмы. В конце смены… Скажешь ему, что меня поторопили. Пойдешь вместо…
— Есть! Спасибо… — Марченко сжал руку Шукшина. — До встречи! Счастливо вам, батя…
* * *За полчаса до конца смены случилось несчастье: обвалилась порода, Шукшину и Зуеву, работавшим рядом, изранило руки.
Подбежал шеф-пурьон. Увидев на руках пленных кровь, со злостью крикнул:
— А, дьявол вас возьми! Идите к доктору, я позвоню наверх… Пропасть с такой работой!
Когда поднялись в надшахтное помещение, там уже толпились люди. Бельгийцы, французы, итальянцы, югославы, поляки, работавшие в верхних горизонтах, сдавали инструмент, переодевались. В нарядной стоял разноязычный говор.
Шукшин, выставив вперед залитые кровью руки, быстро пошел к выходу. Зуев поспешил за ним, держа исковерканную левую руку на груди. Кровь просачивалась между пальцами, заливала черную спецовку.
Солдат, стоявший в дверях, схватился за автомат.
— Хальт! Цурюк!
Шукшин протянул окровавленные руки.
— Видишь? В санчасть!
Солдат отпрянул, замахнулся автоматом. Но тут подошел унтер-офицер, начальник конвоя, приказал:
— Отведи их в санчасть, Карл.
Солдат сердито посмотрел на пленных, отошел в сторону, пропуская вперед.
— Шнэль! Шнэль!
Шел дождь, двор шахты, освещенный прожекторами, блестел множеством лужиц. В низком небе неслись облака. Шукшин заметил все — и лужи и эти облака. Сейчас, когда наступила решающая минута, он был спокоен. Мозг работал с необыкновенной быстротой и ясностью.
Санчасть помещалась в здании шахты, за углом, в глубоком подвале, куда вела крутая и узкая каменная лестница. «Идет дождь, немец не останется ждать нас наверху, у входа в санчасть, — спокойно размышлял Шукшин, шагая по лужам — Он спустится с нами. На лестнице темно. Я оступлюсь, упаду… Схвачу за ноги, опрокину. Надо только успеть зажать ему рот».
Гитлеровец действительно не захотел стоять под дождем, стал спускаться в санчасть следом за пленными. Но он, будто почувствовав опасность, шел настороженно.
