Василий Зайцев - За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера
Мой проводник расплылся в улыбке.
— Вы меня извините, — сказал он, — я вас не знал в лицо, думал, пришел какой-то агитатор, вот и провел в блиндаж к комиссару, — у него сегодня вроде бы совещание. А вы действительно Зайцев?
Я достал комсомольский билет, протянул Алеше.
— Вот здорово! — воскликнул он. — Будет хорошая статья: «Василий Зайцев в гостях у бригадного комиссара Зубкова».
Появился Зубков. Он улыбнулся и сказал:
— Можешь, Алеша, не радоваться, такой статьи в газете не будет. Будет статья: «Снайперы 284-й стрелковой дивизии на беседе у командующего 62-й армии генерал-лейтенанта Чуйкова».
Он прошел в угол, достал кожаный портфель, вытащил общую тетрадь и сказал мне:
— Садись поближе, давай побеседуем, а то времени у нас мало. Рассказывай.
— О чем, товарищ бригадный комиссар? — спросил я.
— Расскажи свою биографию.
— Зайцев Василий Григорьевич, родился в 1915 году, в лесу, на Урале...
Комиссар перебил меня:
— Обожди, Василий, как это понимать — родился в лесу? Наверное, все-таки в деревне какой-нибудь. А то, по-твоему, выходит в дремучем лесу, под пеньком!
— Нет, товарищ бригадный комиссар, родился я в лесу, в бане лесника, в страстную неделю. На второй день моего рождения мать увидела у меня два зуба. Плохая примета — меня должны были разорвать хищные звери... Отец воевал в империалистическую войну, служил солдатом 8-й гвардейской Брусиловской армии. Вернулся домой инвалидом в 1917 году. В детстве мне дали прозвище — Басурман. Учиться мне было негде. Дед учил ремеслу следопыта, охотника. Я хорошо стрелял, умел расставлять петли на заячьих тропах, силками ловил косачей, шатром накрывал рябчиков, с дерева набрасывал аркан на рога диких козлов...
Незаметно я увлекся воспоминаниями. И снова получилась исповедь...
В дверях показался начальник политотдела подполковник Василий Захарович Ткаченко. Бригадный комиссар захлопнул тетрадь.
— Ну, хорошо, Василий, продолжим в следующий раз, а сейчас иди переоденься.
Алеша и Лида ждали меня в соседнем отсеке. На нарах горкой лежало чистое обмундирование и даже новенькая пилотка, а на пилотке — носовой платок! Возле нар стояла пара яловых, поношенных, правда, но добротных сапог.
— Переодевайтесь, а потом пойдем ужинать, — сказала Лида и ушла.
Я удивленно смотрел на вещи.
Обмундирование подошло мне, как по заказу. Оказалось, оно принадлежало бригадному комиссару Зубкову. Только на ремне не хватало дырочек... Из окопного солдата я превратился в «пижона» — так назвала меня Лида за ужином.
В три часа ночи снайперы наших полков собрались в блиндаже командира дивизии. Здесь был уже и Григорьев. Появился Василий Иванович Чуйков. Он поздоровался с каждым за руку, затем, улыбаясь, сказал:
— Какие вы красивые все, залатанные, с наклейками. Видать, крепко вас поцарапали. Что ж делать...
— Товарищ командующий, эти латки не мешают фашистов бить, — ответил я за всех. — Мы готовы выполнить любое задание.
— Спасибо, — сказал Чуйков. — А за одного битого двух небитых дают... Деретесь вы молодцами, фашистов бьете хорошо. Но, несмотря на это, противнику удалось захватить северо-западную часть завода «Красный Октябрь». Там идет жаркий бой. Вы, снайперы, можете принести большую пользу. Знаю, что трое ваших товарищей лежат... — Чуйков посмотрел на Григорьева. — А получилось это по простой причине: вас захватил азарт, и вы, как говорится, потеряли свое снайперское лицо, превратились в автоматчиков, в обыкновенных солдат... Ругать вас за это надо, крепко ругать. С тебя, Василий Зайцев, особый спрос. Ты должен дорожить каждым снайпером своей группы.
Чуйков посмотрел на часы — видно, время подгоняло его. Он встал, передал Григорьеву тетрадь, на страницах которой была записана моя исповедь.
— Не буду утомлять вас общими разговорами. Перед нами стоят конкретные задачи: бить врага наверняка и без промаха. За каждую ошибку мы расплачиваемся кровью. Так вот, пусть каждый из вас подумает, отчитается перед своей совестью, поговорит с ней по большому счету — и тогда станет ясно, как надо действовать в такой обстановке. Совесть — строгий и справедливый судья. Желаю успехов! — и Василий Иванович вышел из блиндажа.
Я остался один со своими мыслями. Думал о разном. Много дало мне сражение под Сталинградом. Повзрослел и возмужал. Я чувствовал себя уже не тем солдатом, каким был месяц-два тому назад...
16. Обида
Мне запомнились слова генерала Чуйкова.
Обстановка в самом деле складывалась так, что каждый должен был спросить себя, свою совесть: а все ли ты сделал, чтобы не допустить врага к Волге, оправдать надежду народа, выраженную в письме Сталину: «Враг будет остановлен и разбит у стен Сталинграда». Ведь после стольких дней жестоких оборонительных боев, решительных контратак и дерзких ударов мелких штурмовых групп, придавших нашим рубежам невиданную упругость, врагу все же удалось захватить часть завода «Красный Октябрь» и вплотную подойти на этом участке к Волге. Полки, обороняющие район Баррикад, оказались отрезанными от главных сил армии. Такой успех может окрылить гитлеровцев, и они, поверив в возможность полностью захватить сталинградский берег Волги, начнут трубить на весь мир, что уже овладели крепостью большевиков на Волге и теперь осталось только добить разрозненные части...
Да, совесть подсказывала, нет, не подсказывала, а диктовала, приказывала: забыть о своих ранах, об усталости, обо всем личном, мобилизовать все свои силы, всю волю для того, чтобы лишить врага надежд на победу в Сталинграде. Совесть приказывала: сражаться, презирая смерть. А это значило: не жди особых команд, проявляй активность сам, навязывай врагу свою волю — и бей! Тогда, в те дни, я, может быть, не осознавал этого так ясно, как сейчас. Я скорее чувствовал это всем своим существом, не раздумывал. Да и некогда было тогда раздумывать — надо было действовать.
Такое же чувство, как мне казалось, испытывали в тот момент все снайперы моей группы, все командиры и политработники, встретившиеся в блиндаже штаба дивизии с командиром. Все, за исключением капитана Питерского.
Быть может, я тогда ошибался и был по-солдатски слишком прям в своем суждении, но вот и теперь, когда прошло столько времени, не могу изменить своего мнения на этот счет...
Сразу же после встречи с генералом Чуйковым наша группа снайперов поспешила на позиции в район завода «Красный Октябрь». Чутье подсказывало мне, что мы должны затемно обосноваться на фланге группировки противника, которая прорывается к Волге, и метким огнем вышибать из строя тех, кто ведет немецких солдат в бой. На всякий случай каждый из нас захватил с собой, кроме снайперской винтовки, по автомату с запасными дисками и по сумке гранат.
Бежали напрямик, через окопы и траншеи, не пригибаясь. Ни разу не передохнули.
Рассвет застал нас перед развилкой Банного оврага, правый рукав которого вел к заводскому поселку. Это была удачная позиция для ведения флангового огня и скрытного маневра.
Но фашистские разведчики тоже не дремали, заметили выход русских снайперов на фланговую позицию. Не прошло и пяти минут, как по дну оврага веером рассыпались мины. Поднялись столбы земли и дыма. Мы попали под огневой вал. Все вокруг потемнело. Земля и воздух в овраге кипели, сотрясая берега. Так прошло полчаса, а гул разрывов все не смолкал. Потом огневой вал разделился на два: один пополз на север, другой продолжал долбить землю возле нас. Но легче не стало, потому что все усиливался пулеметно-автоматный огонь. От дыма и пыли становилось душно. Мы лежали на дне траншеи, ожидая конца артобработки и начала атаки, держа наготове автоматы и гранаты...
Наконец все стихло, но немцы почему-то в атаку не пошли. И тут, словно привидение, на дне оврага возник черный, будто обугленный, человек с трубкой в зубах. Лишь по отвислым усам мы опознали начальника штаба второго батальона Логвиненко. Он заметил прижавшихся в траншее снайперов и направился к нам.
— Живы? А в овраге все перепахано. Фашисты думали, тут много живой силы, а оказался один я... Вот они мне и дали!
Интересно, зачем пришел сюда Логвиненко? Не за тем же, чтобы вызвать на себя этот огонь...
Логвиненко взял у меня окопный перископ и припал к брустверу. Мы приступили к своим снайперским делам. Фашисты показывались редко, но ни один не уходил безнаказанно. Сделал выстрел и Николай Логвиненко. Я видел, как дернулась голова фашиста и слетела каска...
— Ну как, главный, убил я фашиста или нет? — допытывался он, будто от моего мнения зависело — будет жить тот фашист или нет.
— По-моему, выстрел удачный, — ответил я.
Логвиненко помолчал, затем, уже другим тоном, спросил:
— Видишь, под плитой наблюдательный пункт?
— Вижу.
— И артиллерийскую трубу видишь?
