Кронштадт - Войскунский Евгений Львович
— Он самодержец всея Руси.
С этими словами старшина первой статьи вскакивает на горку набитых песком мешков и принимает позу «под Петра»: руку упер в бок, шею вытянул, грозно сдвинул брови.
— Ты это… не дури. — Плотник усмехается. — Артист.
Старшина, спрыгнув наземь, протягивает ему пачку:
— Закури, отец.
— Это что ж за папиросы? — разглядывает плотник пачку с улыбающимся женским лицом.
— Эстонские. «Марет» называются. По-нашему — «Маруся».
— Слабенькие. — Прищурив глаз, плотник раскуривает папиросу. — Баловство… Сам-то откуда? Не с «Марата»? — кивает он на темно-серую громаду на Большом рейде.
— Оттуда. Служу на линкоре «Марат», курю папиросы «Марет».
Старшина увидел мелькнувшее среди высоких дубов светлое платье и спешит навстречу бегущей девушке.
Надя Чернышева гибким движением ускользает от объятия. Она раскраснелась от бега. Чинно протягивает руку лодочкой:
— Здравствуй, Витя.
— Привет, Надюша! — Он трясет ей руку и, глаз не сводя с ее лица, сыплет бойкой скороговоркой: — Командир башни отпустил, а то бы так и снялись с якорей, не повидавшись. Это ж надо — как пришли из Таллина, так и торчим на рейде, готовность боевая, о береге и думать не моги. А сегодня «самовар» отправили на берег — шкиперское имущество получать, ну, я и упросил командира башни отпустить меня на часок и кинулся сразу звонить тебе с Усть-Рогатки.
— Какой самовар?
— А вон.
Он указывает на паровой катер с высокой, ярко начищенной медной трубой, покачивающийся у стенки Петровской пристани. Несколько краснофлотцев перетаскивают с грузовика на катер ящики и тюки.
— Повезло, увидел тебя все-таки! — Виктор сбивает мичманку на затылок. Незагорелый лоб покрыт испариной, улыбка — от уха до уха — выражает мальчишеский восторг. С откровенным восторгом смотрит на Надино лицо, по которому — от колыхания деревьев в вышине — плавно скользят солнечные пятна. — У тебя глаза в тени серые, а на солнце синие. Ух ты, красивая!
— Перестань. — Надя опускает глаза. Но ей приятны его слова. — Я на работе на полчаса отпросилась… А ты — разные глупости…
— Глупости? Я в своем артпогребе сижу, как в пещере, света белого не вижу, у меня одна отрада — тебя вспоминать…
— Глупости, — повторяет Надя, но в ее голосе не осуждение, а только привычная строгость недавней школьницы.
— Давай погуляем. — Виктор берет ее под руку, Надя пытается высвободиться, но он держит крепко, и они медленно идут среди дубов Петровского парка. Облетевшие рыжие листья шуршат под ногами. — У нас знаешь что было? В боцманской команде держат собачку — беленькая такая, в черных пятнах, зовут Кузей. Собачка дисциплинчатая, морской службе обученная. Вот недавно прибирались боцманята на баке, у них ведь всегда дурная работа найдется — здесь подкрасить, там поскрести, — и Кузя, само собой, с ними. Он во всех работах участвует. И тут приходит на бак старпом. Кузя как увидел его, так встал на задние лапы и правой передней честь отдает. — Виктор подогнул коленки, глаза радостно выпучил, высунул набок язык и правую растопыренную пятерню поднес к виску. Надя прыснула. — Старпом мимо прошел и, знаешь, машинально этак руку вскинул к козырьку. — Виктор и это показал: лицо у него сделалось строгое, уголки смешливых губ брезгливо опустились, правой рукой Виктор сделал короткую отмашку. — Тут же, — продолжал он, — старпом рюхнулся, кому ответил на приветствие, и сильно осерчал. Тьфу, говорит, нечисть на корабле развели. — Надя тихо смеется. Виктор опять берет ее под руку и ведет по аллее.
— Неудобно, Витя, люди смотрят.
— Ну и что ж такого? Пусть смотрят, кому делать нечего. Надюш, а знаешь что? Ты со мной никогда не соскучишься.
У Нади от этих слов щеки розовеют. Никогда (думает она). Это что же значит?.. Значит, он всегда хочет быть со мной, раз так говорит… Значит, не никогда, а всегда… Всегда он будет со мной? Сердце у Нади сладко замирает. Как странно, мы ведь совсем мало знакомы… и такие слова…
— Я, Надюш, страшно тебя люблю, — говорит Виктор.
Ох! Надя еще пуще заливается краской. Да как же можно?.. Такие слова только в книжках бывают. Очень сердце стучит. И хочется снова услышать невозможные, небывалые эти слова. И страшно.
— Нельзя так говорить, Витя…
— Почему? — Он останавливается и смотрит сверху вниз восторженными глазами, в которые, кажется, перелилась вся зелень парка.
— Потому что мы еще мало друг друга знаем… — Наставительный тон плохо дается Наде. Вдруг она вскинула взгляд на старшину: — Витя, я что-то беспокоюсь: отец в Таллине…
— В Таллине? — Старшина становится серьезным. — А что он там делает?
— У него командировка на тамошний судоремонтный завод. Как уехал в июле, так и… А ведь в Таллине бои…
— Да-а. — Виктор морщит лоб. — В Таллине жарко. Да ничего, придет он. Там полно кораблей.
— А вы почему не там? — с некоторым даже вызовом спрашивает Надя. — Со своими-то грозными пушками?
— Почему, почему… Я не командующий флотом, а и то понимаю: нельзя линкор под бомбами держать.
— Непряхин! — кричит со стенки Петровской пристани моряк в кителе с нашивками главстаршины. — Давай скорее, уходим!
— Сейчас! — Виктор досадливо мотнул головой в сторону катера. — Во паразит, не даст с человеком поговорить… Надюш, — берет он девушку за плечи, — хоть на прощанье разреши…
— Нельзя, Витя, — высвобождается она.
— Долго тебя ждать, Непряхин? — орет уже с катера главстаршина.
— Иду! — Виктор побежал, на бегу оглянулся: — Не забывай, Надюш!
Потом, когда катер, выбросив из медной трубы черный дым, пошел по синей воде гавани, Непряхин стоял в корме и махал Наде рукой. Надя тоже махала, пока черный буксир с баржей не заслонили маратовский «самовар». А когда медлительная баржа отодвинулась, катер был уже в воротах Средней гавани — вот и все, скрылся за волнорезом.
Надя идет меж высоких дубов к выходу из парка. Вслед ей стучат плотничьи молотки — заколачивают в деревянный ящик царя Петра.
Небо над Таллином черно от дыма. Свежеющий норд-ост рвет широкие дымные полотнища в клочья, в редких просветах проступает бледная голубизна. Горят склады в торговом порту. Горят деревянные дома на городских окраинах. На Нарвском шоссе, длинной стрелой вонзающемся в город с востока, на речке Пирита и близ озера Юлемистэ, в пригородном лесу Нымме, из последних сил, истекая кровью, сдерживают стрелки 10-го корпуса и морская пехота натиск четырех немецких дивизий. Захлебываются последними очередями пулеметы в траншеях у памятника «Русалка». В старинном парке Кадриорг, близ белокаменного дворца, бросаются в безнадежные контратаки храбрые курсанты-фрунзенцы. С послед ней гранатой в руке в залитых кровью тельниках падают на зеленую траву, на изрытую воронками таллинскую землю.
27 августа. Последний день обороны Таллина.
Уже отдан приказ отходить. Тяжко, без передышки ахают береговые батареи на островах Найсаар и Аэгна — им приказано расстрелять весь боезапас до последнего снаряда. Бьют с рейда главные калибры крейсера и эскадренных миноносцев — флот вместе с артиллерией корпуса ставит заградительную стену огня перед рвущимися к городу фашистскими клиньями.
Вынужденный покинуть свою главную базу, флот готовится снять ее защитников с пылающего островка суши.
Наверное, никогда не видел таллинский рейд такого скопления кораблей. Их темно-серые силуэты почти слились с фоном задымленных берегов. Тут флагман флота — новейший крейсер «Киров». Он лишь недавно, во главе отряда легких сил, вернулся в Таллин из Рижского залива. Обычный выход из залива — Ирбенский пролив — был заперт немецким минным заграждением. Пришлось идти мелководным проливом Мухувяйн — он же Моонзунд, — его промерили, обвеховали, углубили землечерпалками, чтобы пробить «Кирову» фарватер. Провели крейсер впритирку — и вот он тут, на просторном рейде главной базы.
«Ах, хорош!» — думает старший лейтенант Козырев, с мостика базового тральщика «Гюйс» наведя бинокль на крейсер. Ничего лишнего. Строен и подтянут, как призовой скакун… Не повезло мне (думает Козырев) — рвался на большие корабли, ну пусть не на крейсер, о таком счастье и мечтать нечего, а хотя бы на эсминцы… Нет, попал на тральщик. Спасибо еще, что на БТЩ — новый, быстроходный. А то ведь мог, как миленький, загреметь на катера, на всякую мелочь вспомогательную…
