Светлана Кармалита - Атака! Атака! Атака!
На краю аэродрома загрохотал винт, еще один и еще, техники начали прогревать моторы, и трансляция теперь только иногда прорывалась через рев.
Аккумуляторная тележка с торпедой проехала совсем близко, обдав их сыростью, и тут же съехала в лужу и забуксовала. Огромная торпеда медленно и беспомощно вздрагивала каждый раз, когда торпедисты запускали механизм тележки. К тележке, поплевывая, ленивой походочкой подошел Черепец, покачался с пяточки на носок, пососал конфетку, поинтересовался:
— А чтоб спервоначалу катком пройтись, так это нам смекалки не хватило? — Осторожно потрогал пальцем возле виска.
Старшины засмеялись. Торпедисты, не отвечая, раскачивали тележку.
— Черепец, чего вы к ним вяжетесь? — позвал Плотников.
— А зачем они сказали, что у меня билет поддельный? — вдруг затараторил Черепец. — Я пришел в Дом флота, а они на моих местах сидят и заявляют — билеты поддельные… В двадцать втором ряду место шестнадцать и семнадцать, а они говорят — поддельные и девушке заявляют — извините, но налицо имеется тот факт, что ваш старшина освоил поддельные билеты…
Черепец давно и безнадежно был влюблен в вольнонаемную Марусю из хлеборезки, девушку высокую, полную и строгую, и об этой любви знал весь аэродром.
— А билет был не поддельный? — спросил Плотников и уютно затянулся огромной козьей ножкой.
— Товарищ гвардии майор, — сказал Черепец, — вы меня знаете, и я вас знаю. Разве вы можете подумать, что я делаю поддельные билеты?!
С какао и пирожками подошли Веселаго и Шорин.
— Что тут такое? — спросил Веселаго.
— Да вот Черепец подделкой билетов в Дом флота занялся, — сказал Плотников.
Фоменко закряхтел, обронил на штанину пепел и стал отряхиваться. Черепец побледнел, голос у него сделался тонким и сердитым, в глазах появилось тоскливое выражение.
— Мне вчера дали два билета на постановку в Доме флота, — он повернулся к Веселаго, постановка была «Собака на сене»… Я пришел вдвоем, а они на моих местах сидят и заявляют: «Извините, но ваш билет поддельный». Рожи во какие наели, только и знают — торпеда на подъем, проверить замок, торпеда готова по-боевому…
— Что у вас такое? — спросил Беспашко.
— Да вот Черепец освоил поддельные билеты в Дом флота, — ответил Веселаго.
Глаз у Черепца дернулся раз и второй, на лбу и на носу выступил пот.
— Отставить, — сказал Фоменко и первый захохотал.
Черепец поморгал и улыбнулся.
Дмитриенко все висел на зубах. Стараясь не нарушить равновесие, он осторожно поднял руку с часами, мученически скосил глаз на циферблат, другой был закрыт съехавшей пряжкой от ремня, но на самом громком взрыве хохота не выдержал, спрыгнул и побежал к курилке.
Подъехал открытый «виллис» с инженер-капитаном Гавриловым и маленьким полковником Курочкой — флагманским специалистом. Хотя и флагманский, он был тщедушный, в очках, и про него рассказывали, что он подрезает себе погоны.
Над Восточным аэродромом беззвучные и поэтому какие-то несерьезные одна за одной ушли в небо три белые ракеты.
— Первый звонок, товарищи, — Фоменко закряхтел, встал с лавочки, поздоровался за руку с инженерами. Пошли к самолетам.
— Воспитательница из детдома пишет — Игорешка мой чуть в бочке не утонул, — вроде ни к кому не обращаясь, сказал Гаврилов. — Хороший мальчик!
— Моряком будет, — ответил Фоменко.
— Пялицин, Черепец, — крикнул Плотников, — ознакомьте инженеров с пулеметными установками! Они пассажирами пойдут…
Было видно, как к КП подкатила большая машина командующего, и Мухин, шофер командующего, с двумя канистрами побежал к складу с горючкой. По взлетной полосе навстречу летчикам ползла цистерна, один краснофлотец качал, а второй разбрызгивал коротким шлангом мазут по взлетной полосе. Даже в сырую весеннюю погоду здесь приходилось бороться с мелкой песчаной пылью, которая, как дымовая завеса, поднималась при взлете. От мазута руки, лица техников, механиков и торпедистов всегда были темными, и сейчас летчики тоже прикрыли лица, кто шарфами, кто перчатками.
Пикап с какао и пирожками уезжал к столовой, его догонял аэродромный пес Долдон. Уходили с поля бензозаправщики, ветер от винтов гнал мелкую рябь по лужам, хотя и на заливе был ветер и было видно, как волна бьет в скулу маленький рейсовый катер.
Все шли вроде бы гурьбой, хотя на самом деле подстраивались к Фоменко. Была какая-то особая игра в том, что тридцатичетырехлетний комполка Фоменко — по возрасту самый старый и солидный здесь и даже на год старше командующего — может ходить вот так, слегка ссутулившись и загребая унтами, и дольше всех кашлять и долго сердиться, выйдя из столовой, и курить самую большую козью ножку, заправляя ее светлым абхазским табаком.
На вышку на краю поля поднимались маленькие фигурки.
Подполковник Курочка втянул голову и ловко как обезьяна полез в самолет Плотникова.
— Вот ваши наушники СПУ, — кричал ему Пялицин, — а я вот здесь, в ногах сяду.
— Торпеда готова по-боевому! — прокричали снизу.
— Пишите, не забывайте, — сказал Пялицин, устраиваясь на полу.
Все вокруг наполнилось воем и грохотом. От поднятых винтами брызг запотел плексиглас, спокойным деловитым голосом Плотников спросил по СПУ:
— Товарищи, все в порядке?
— В порядке, — тенором ответил Курочка и покашлял.
— Штурман, порядок? — опять спросил Плотников.
— Порядок, порядок, — ответил Веселаго. Большой и толстый, он, как всегда, долго усаживался и располагался со своим хозяйством.
— Пялицин, не жестко? Ну и хорошо, — сказал Плотников и, прищурившись, стал глядеть, как стартует машина Фоменко.
Вот ударили винты, вот машина качнулась и поехала на взлетную дорожку. Вот Фоменко прибавил газу, и все поле перед самолетом Плотникова сразу заволокло низким тяжелым клубящимся облаком, закрывая самолеты, машины, людей и сопки. Когда через несколько секунд тяжелая, склеенная мазутом пыль осела, все проявилось снова, только машины Фоменко не было. Плотников резко засвистел песенку из «Трех поросят», медленно отжал газ, винты завыли громче, машина качнулась и, ускоряя бег, помчалась по взлетной дорожке, опять закрывая аэродром пеленой темной пыли. Так они подстраивались друг к другу в воздухе: Плотников и Фоменко, потом Сухиничев, Дмитриенко, Беспашко, Романов, Шорин, Шабанов, Шабалин и другие. И казалось, что по всему заливу ударил ветер от этих моторов, скоростей, от этого потока уходящих в бой самолетов.
Шура Веселаго делала винегрет, когда пустая банка зазвенела о стакан. Она вынесла корзинку с маленьким в коридор на сундук у телефона, на всякий случай еще покрыла ее старой курткой Веселаго, поскорее вернулась в комнату, сразу дернула дверь и вышла на балкон. На других балконах уже стояли, па соседнем — Настя Плотникова. Внизу из парикмахерской вышла Киля — уборщица. Самолетов было много, все вокруг дрожало от рева их моторов. Ру-ру-ру — шли бомбардировщики.
Торпедоносцы вышли, как всегда, из-за столовой номер три. Мощно и грозно выли моторы тяжелых двухмоторных машин. И строй клином был ясно виден. Вот машина Фоменко, а за ней и другие, с длинными блестящими торпедами под брюхом.
Самолеты прошли, и сразу вернулись исчезнувшие звуки. Гукнул на заливе рейсовый, заиграло радио. Дом флота передавал концерт по заявкам офицеров и старшин.
— Уся, иди есть рыбу, — позвал женский голос.
Из-за столовой раздался визг.
— Свинью колют, — крикнула снизу Киля и, поежившись, ушла в парикмахерскую, там бухнула дверь. Здесь во всех дверях были такие пружины, что бухали на весь гарнизон.
Шура закрыла дверь и, косолапо ступая, пошла за ребенком. Тупо болел живот, он всегда начинал болеть, когда она боялась. Пришла Настя и стала наливать в грелку кипяток.
— По заявке офицера энской авиачасти Сухиничева передаем «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского, — сказала диктор Дома флота.
Поезд со скрипом тормозил. От торможения двери в купе проводника, где сидели Белобров и Варя, открылись, и стал виден маленький носатый проводник-кавказец. Он высморкался и с сильным акцентом прокричал тем голосом, которым в мирное время, по всей вероятности, оповещал о приходе поезда:
— Граждане, воздушный тревог, воздушный тревог! Сохраняйте спокойствие.
Поезд встал, стало слышно, как впереди сипло и отрывисто гудит паровоз.
— Граждане, — еще раз сказал кавказец, — воздушный тревог!
Сколько раз за время войны слышал Белобров, как бессмысленно, непонятно к кому обращаясь, машинисты паровозов, пароходов, транспортов и буксиров врубают эти сирены, которые никого не могут ни отпугнуть, ни защитить. В этих беспомощных сиренах была древняя привычка криком отгонять от себя беду, когда других средств нет. Так кричали союзные конвои и транспорты, когда их бомбили немцы, так кричали немецкие караваны, когда их бомбил Белобров.
