Софья Черняк - Луч во тьме
За последние три недели у них много новостей. Во-первых, Черепанов поступил маляром в депо Киев-Московское. Он сразу получил голубую нарукавную повязку и «Arbeitskarte» — рабочую карточку, свидетельствующую о том, что он, Черепанов, «Deutsche Reishbanner» — немецкий железнодорожник. В свободное от работы время Валентин может ходить по городу. Во-вторых, он съездил в Бровары и разыскал там Ивана Ефимовича Поживилова, с которым Володя работал в детской колонии. Поживилов оказался хорошим человеком; без слов понял Вальку и помог ему собрать среди развалин бывшей типографии полную противогазную сумку шрифтов.
Иван Ефимович пообещал еще добыть, так что Вале придется еще разок съездить в Бровары.
И Володя Ананьев имеет работу. Смастерил ящик, разделил его на тридцать два отделения, получилась настоящая типографская касса, и разложил по ячейкам литеры. Володька радовался, как ребенок, когда набрал целую фразу: «Проклятье фашистам». Что из того, что буквы были неодинаковые! Он сделал несколько оттисков, и Вера Давыдовна разбросала по базару первые листовки.
И еще одно важное обстоятельство: Черепанов встретил на улице инженера Михаила Демьяненко, с которым до войны работал в Коростене на железной дороге. Валентин заверял Кочубея, что Демьяненко можно доверять. Кочубей уже имел свидание с Демьяненко. По всему видно, что это свой человек. Мучается тем, что оказался в оккупации. Тоже из окруженцев, попал в плен, бежал из лагеря, теперь голодает. Говорит: «Лучше отравлюсь, чем пойду работать на фашистов». Демьяненко случайно столкнулся в Броварах со своим товарищем инженером Кириллом Афанасьевичем Ткачевым, членом партии с 1919 года. Вот они-то и должны сейчас приехать к Кочубею.
А вчера неожиданно случилась неприятность. Идет Валентин на работу в депо, а ему навстречу некий Чайка. Он был коммунистом, начальником отделения движения. «Ну, — думает Валентин, — еще один подпольщик для нашей группы». А тот, увидя Валентина, зло усмехнулся: «А-а, уважаемый активист! Ну, как себя чувствуешь? Может, твои друзья-коммунисты тебя в подполье оставили? Как же тебе работается? Какие диверсии против немецкой власти готовишь? Ты, конечно, скрыл от шефа пана Лизо, что был коммунистом, а? Скрыл, иначе здесь не работал бы…»
Валентин поначалу растерялся, потом сам бросился в контратаку:
— Мое почтеньице, пан Чайка! Кажется, Сидором Петровичем вас величали? Вы и тут, вижу, начальник, в чистеньком костюме. А ведь каким активистом были! Наш пан Лизо, к слову говоря, знает об этом? Признались вы ему, что в большевистской партии не последним человеком были, что сыночки ваши со мной в одной комсомольской ячейке состояли? Между прочим, где ваши сыночки сейчас, вероятно, наших дорогих фашистов на фронте бьют?..»
От таких слов Чайка даже побледнел, а Черепанов между тем продолжал:
— Ну, так не будем друг другу мешать. Работайте себе начальником за большие пайки, а я буду рабочим — за маленькие.
Чайка кое-как распрощался с Валей и пошел прочь.
Кочубея эта встреча очень встревожила. Предатель, конечно, найдет способ уничтожить Валентина. Тем более что в депо участились аварии. Валентину необходимо поскорей скрыться.
…Внимательно всматривается Кочубей в окно. Не появятся ли на шоссе его гости. Ведь скоро комендантский час.
И вот они сидят вокруг стола: Черепанов, Ананьев, Демьяненко, Ткачев, Кочубей. Разрастется ли эта пятерка в большую подпольную большевистскую организацию, о которой мечтает Кочубей? Какими они будут в деле, не отступят ли перед трудностями, не испугаются ли смертельной опасности, которая повсюду подстерегает их?
Григорий придвинул к себе стакан с морковным холодным чаем. Медленно отпил глоток, другой. Сохнет во рту. Это, вероятно, от волнения, а может, от усталости. Ведь всю ночь просидели. На дворе светает. Зато они успели познакомиться.
Особенно много рассказал о себе самый молодой — Ананьев; казалось, душу хотел вывернуть он перед этими людьми, с которыми вступает отныне на трудную и опасную дорогу подпольной борьбы. Было видно, как стыдно ему, единственному среди них кадровому командиру, что не смог вырваться из фашистского окружения, перейти через линию фронта к своим.
Ткачев, самый старший из всей пятерки, внимательно глядел на Володьку, и в его мудрых глазах, которые уже много видели на своем веку, была отцовская боль за этого красивого парня. Глядя на Володьку, Ткачев думал о своем сыне Валентине.
Как он поведет себя, если и на его долю выпадут тяжкие испытания? Ткачев еще не знал, что его пятнадцатилетний Валя уже стойко перенес первое испытание: в эти самые минуты в небольшом селе на берегу Волги, в чужом доме его Валя качает испуганную взрывом фашистской бомбы двухлетнюю сестру Лидочку. «Мама, мамочка!» — кричит Лидочка, а мамы уже нет… Чужие, но сердечные люди помогли Валентину вырыть в мерзлой земле яму, положить в нее мертвую мать, бабушку, братишку Колю и сестричку Аню. Страшное горе не сломило твоего сына, Кирилл Ткачев. Он, как подобает настоящему советскому парню, отомстит позднее в партизанском отряде за горе твоей семьи, погибнет, но отомстит. И ты, Ткачев, отплатишь гитлеровцам. Ты умел наносить смертельные удары врагу в далекие дни твоей юности, в гражданскую войну, босой, голодный, вооруженный трехлинейной винтовкой. Сумеешь и здесь, в Киеве, который стал глубоким немецким тылом, выполнить свой долг коммуниста. С этим русым, спокойным и рассудительным Григорием Кочубеем, с которым только что познакомился, можно идти в смертельный бой.
Кочубей сидит молча, откинув назад большую голову с копной вьющихся волос. Как будто и не богатырь, небольшого роста, невзрачный на вид, но какая-то внутренняя сила притягивает к нему каждого из четырех.
Сегодня они договорились создать подпольную партийную организацию, которую назвали «Смерть немецким оккупантам!». Секретарем парторганизации избрали Кочубея.
А что будет завтра? Завтра Демьяненко и Ткачев поедут в небольшой украинский городок Нежин, где у них есть знакомый машинист Александр Кузьменко. Уютный домик Марии Сазоновны — матери Александра — станет центром, откуда они начнут свою подпольную деятельность в Нежине. Завтра начнется новый день и у Кочубея, и у Ананьева, и у Черепанова.
Они ведь теперь — организация, и должны, словно солнечный луч, согревать души советских людей, попавших в гитлеровскую неволю.
Г. С. Кочубей. (Фото 1940 г.)
Здесь все готово. На стене белеют ряды некрашеных полочек, в углу — аккуратно обтесанный столик, три табуретки. На столике типографская касса, верстатка, шило — весь инструмент наборщика. А на стене, в деревянной рамочке, — фото молодой женщины. Ананьев, заметив вопрошающий взгляд Кочубея, объяснил:
— Это жена моя, Галочка… Где она теперь, как устроилась с детишками на востоке?
Под ногами Кочубея что-то мягкое; он нагнулся, чтобы пощупать, и снова услышал голос Володи:
— Ковер у матери выпросил. Доживем до победы — новый куплю, а сейчас хоть не так сыростью будет тянуть.
Кочубею на миг почудилось, что он в пещере Киево-Печерской лавры, с ее могильной сыростью и тошнотворным запахом ладана. Кочубей невольно вздрогнул.
— Ну, скажи, что это подделка! — Ананьев протянул Григорию небольшой клочок бумаги. Это был его сюрприз. Целую неделю Володя что-то ворожил над этим клочком, который должен был стать первым кочубеевским документом.
История этого документа похожа на страничку приключенческого романа. Петру Леонтьевичу Тимченко посчастливилось «одолжить» на столе пани Луизы — секретарши директора трамвайного завода — аусвайс. Пани и в голову не могло прийти заподозрить в краже удостоверения почтенного пана Тимченко, который так и ушел, не дождавшись приема у директора.
Кочубей решил сменить на аусвайсе лишь фотокарточку и стать на время Павлом Кирилловичем Дудко, токарем трамвайного завода, на имя которого выписан аусвайс.
— Ни в коем случае! — возразил Володя. — Луиза, безусловно, сообщит куда следует, что у нее украден аусвайс Дудко, и тебя поймают при первой же облаве. — И Ананьев взялся переделать аусвайс на имя Николая Петровича Тимченко. Николай — сын Петра Леонтьевича. Жив ли он или нет, никто не знал. С тех пор как ушел на фронт, не было никаких известий от него.
Кочубей высказал опасения, что Володя может испортить аусвайс. Володя в ответ рассмеялся.
— Ты еще не знаешь о моих художественных способностях. Спроси у Вальки, как я досаждал ему, когда заметил, что он ухаживает за моей сестрой Клавой. Чуть ли не ежедневно Валька получал записочки от Клавы, в которых она назначала ему свидания. А записки-то были мои! Бывало, стоит, бедняга, ждет, а я подхожу и ангельским голоском спрашиваю: «Валя, что ты тут торчишь?» Клавка плакала, жаловалась маме, но я был неумолим. Кончилось тем, что Валька отлупил меня… Ну, а теперь, надо полагать, директору завода не удастся побить меня за то, что я немного потрудился над аусвайсом, который он подписал.
