Иван Папуловский - А жизнь одна...
Густые заросли ольшаника, березы, осины, кусты орешника и вереска подступали к самой насыпи железнодорожного полотна. Узкая тропинка, по которой редко ходили, взбиралась иногда на бровку земляного вала, петляла вдоль колеи, рядом с мощными, просмоленными, присыпанными крупной галькой деревянными шпалами. Обочь, на открывающихся взору полянах, перелесках росла высокая, некошеная трава, красно-розовым огнем, словно узоры огромного ковра, горели метелки кипрея, душицы, вперемежку с ними рассыпаны зеленые колючки татарника с цветами-вазочками, желтели корзинки пижмы, синими блестками вытягивали тонкие шейки с раскрывшимися на их торцах поздними бутончиками нежные васильки. Как же было тогда, в сорок втором? Иногда такие вот ковры вмиг становились черным обугленным полем, а раненные осколками деревья кровоточили совсем по-человечьи…
Под подошвами туфель все больше ощущались даже мелкие камешки. У левого уже оборвался ремешок, и светлая металлическая пряжка годилась лишь для украшения. Идти стало тяжело, надо бы остановиться, отдохнуть, но Заречный заставил себя миновать с ходу пустынную платформу разъезда и упрямо пошел дальше, к Назии. Станцию он тогда не видел, а вот поселки Верхняя и Нижняя Назии жили в его памяти все сорок лет. Вернее, помнилось то, что оставалось от загубленных поселков, — печные трубы на месте домов, опаленные порохом, черные деревья. Даже устоявшая в военном вихре старая скворечня на голом тополе запомнилась…
Он должен был свернуть километрах в двух от Апраксина городка влево, на лесную дорогу, чтоб попасть к Черной речке, найти то место, куда в сорок втором пробились из окружения, но в сплошной стене густых зарослей, раскрашенных в яркие цвета, он не заметил поворота. Попытки отойти от полотна железной дороги были тщетны — он выходил к таким бочагам, залитым водою старым воронкам от разорвавшихся когда-то бомб и снарядов, что вынужден был вновь и вновь возвращаться на полотно и считать уставшими ногами шпалы…
Вечерело, когда слева за деревьями открылся простор убранного ржаного поля. А дальше опять — лес, болота. Постой, постой! Вон далеко, в маревой холодной дымке, возвышаются над лесом мачты высоковольтной линии. Перехватило дыхание: не она ли, т а с а м а я, из времен войны?..
Он вернулся в Ленинград, а в конце сентября вновь приехал во Мгу.
В мгинской железнодорожной школе, недалеко от станции, я встретил его у входа. Это всего третья наша встреча после тех далеких дней, я почти откровенно и бесцеремонно вглядывался в его лицо, фигуру, руки — с длинными «музыкальными» пальцами и набухшими синеватыми венами кистей, хорошо заметными, когда он клал ладони на стол. Глаза карие, слегка порыжевшие и грустные, как тогда, на фронте, темные волосы все еще густые, на висках — «благородная» седина. Ни усов, ни бороды он не заводил.
Мгинцы сердечно принимали ветеранов войны, провезли и провели их по местам боев, на Синявинские высоты, на Невский «пятачок», где вот уж сорок лет не растут ни трава, ни деревья. А из залитых болотной водою бывших наших землянок по сей день извлекают останки солдат. Иногда их удается сфотографировать: в воде трупы сохранились, минуту-две лица павших остаются как у живых, а потом почти мгновенно темнеют, чернеют, обугливаются на свежем воздухе…
Много, очень много здесь еще безымянных солдатских захоронений, много страшных находок. Даже танки и самолеты поныне вытягивают из трясин!
Мы присели с Сашей на садовую скамейку и для начала помолчали. Предстояла встреча со школьниками — в актовом зале, а потом по классам. Мы будем вести уроки мужества. Мы встретимся с выросшим в последнее десятилетие-полтора юным поколением счастливых, любознательных ребят и девчат, от первоклашек до завтрашних абитуриентов, которые сейчас поглядывают на нас с любопытством, приветливо здороваются и улыбаются.
К сердцу подступает тревога. Лучше бы ничего не знали вы о нас, малыши, не слышали о страшном мире взрослых, в котором опять запахло войной — еще более страшной, еще более разрушительной. И мы, ветераны войны, хотим отвести от вас эту нарастающую угрозу. От вас, от всего человечества!
— Надо Колю Бабушкина найти, — говорю я Саше.
— Бабушкин? Он здесь?
— Здесь, я уже виделся с ним.
— Вот здорово! Так пойдем в один класс! Трое из двадцать девятой танковой бригады, а?..
Коля Бабушкин — из нашей танковой роты. Мы все трое чем-то даже похожи друг на друга. И т о г д а были похожи (с одного, двадцать третьего года!), и сейчас, через сорок лет. Богатая событиями жизнь у каждого за плечами, с зигзагами и поворотами, трудовая — без передышки, до сегодняшнего дня. Не разжирели, не обрюзгли, наших лет нам не дают. Даже сослуживцы иногда удивляются, что мы прошли войну…
Коля, или Николай Афанасьевич Бабушкин, приехал из Свердловска со взрослым сыном Олегом, они оба в эти дни много фотографируют, записывают, стараются увидеть, услышать, запечатлеть все, что можно.
Заречный опять возвращается к судьбе Роби Тислера. Он ошеломлен, изумлен своей находкой, встречей в поселковой школе, где в саду на обелиске высечено имя нашего бывшего десантника.
— Ты его когда-нибудь встречал после войны? Что-нибудь слышал о нем? — спрашиваю я.
— После войны — нет. А вот в сорок четвертом в Выборге, вскоре после взятия города, встретил. Командир взвода, две звездочки на погонах. Завел меня в дом, где его взвод был расквартирован. Вместо нар — кровати, славяне отлично устроились. Какая-то финская часть стояла до них. Приволок ворох всякой писчей бумаги — такой белизны, что я раньше и не видывал. Без линейки и в линейку: сверху красная жирная черта с тоненькой, а ниже — еле заметные линейки, так красиво смотрятся. Заставил меня взять для экипажа кипу… Мечтал поскорее в Эстонию попасть. Никогда там не был, только по рассказам родителей знал — Таллин, Тарту, Хаапсалу… Надеялся еще разыскать отца с матерью. Если не погибли, то в советском тылу где-нибудь работают. Так говорил. По секрету сказал, что его часть на днях возвращают под Нарву, к Синим горам. С тем мы и попрощались. «Встретимся в Таллине, у Кадриоргского дворца — приходи! Или в Берлине, у канцелярии Гитлера, на Унтер-ден-Линден!» Он почему-то представлял, что фашистский фюрер обитает именно на Унтер-ден-Линден…
Сын Коли Бабушкина сфотографировал нас втроем на скамейке в школьном саду. Коля ходил взволнованный и гордый тем, что приехал на эту необычную встречу со своим продолжателем и наследником, — танкист-мальчишка из сорок второго, сын сейчас наполовину старше его тогдашнего. Впрочем, у нас с Заречным тоже были уже внуки, их фотографии мы демонстрировали тут не раз!
А вот сын погибшего в сорок втором в районе деревни Тортолово комиссара первого дивизиона 798-го артиллерийского полка 265-й стрелковой дивизии Владимира Немировского выступил перед ветеранами с обстоятельным докладом. О том, что уже сделано для увековечения памяти павших на местах самых жестоких и решающих боев. Преподаватель одного из довольно известных ленинградских вузов, Борис Владимирович много лет пытается найти могилу отца-комиссара, вовлек в это дело студентов, стал лучшим знатоком здешних мест и всех перипетий Синявинской операции. Я впервые увидел его среди ветеранов в плаще-накидке и болотных сапогах с отогнутыми голенищами, озабоченного предстоящим походом в лесисто-болотистые чащи. Захоронение отца он все еще не нашел, зато со своими энтузиастами студентами установил имена многих солдат и офицеров, считавшихся без вести пропавшими.
— Они не пропали без вести, они погибли здесь, на мгинско-синявинской земле, сражаясь до последнего патрона, до последней капли крови! — под гул одобрения воскликнул сын комиссара с трибуны конференции.
Заречный ослабил галстук — стало жарко. Он гордился подвигом сына комиссара Немировского — именно подвигом, иначе нельзя было назвать эти ежегодные его копания в обвалившихся и залитых болотной жижей землянках, траншеях, извлечение из них останков погибших, пролежавших тут сорок лет без погребения, установление сотен имен и фамилий, розыск их родных…
На «встречу» с погибшими отцами приехали и многие другие сыновья и дочери синявинцев. Взволнованные, уже сами отцы и матери семейств, они возлагали венки и букеты цветов на братские могилы во Мге, в Тортолово и Гайтолово, на главной Синявинской высоте, где ныне высится обелиск над целым мемориальным комплексом. Многим запомнилось напечатанное в городской газете стихотворение младшей дочери рядового Александра Шушина — Елизаветы Зайцевой, приезжавшей из Донецка поклониться праху отца:
Сегодня — первое свидание
С той трудной, огненной поры.
Прости, отец, за опоздание
Седой теперь уж детворы…
Мы вернулись в осень сорок второго, мы вспоминали павших однополчан, друзей и товарищей, про которых давно ничего не знали. Тогда, одновременно с Синявинской наступательной операцией под Ленинградом, уже близился перелом в грандиознейшей битве на Волге, хотя немцы еще не чувствовали запаха подготовленного для них Сталинградского котла, они все еще были самоуверенны и наглы, их авиация беспрерывно висела над нашими боевыми порядками.
