Станислав Сроковский - Лея
И они мгновенно отсекли ему уши.
– А теперь очи – был отдан следующий приказ.
И они мгновенно ослепили мальчика. Высокий мужчина посмотрел на дядю, который закрыл глаза и заревел:
– Смотри!
Дядя открыл глаза. Он был смертельно бледным. Ему дрожали губы.
– С вами мы тоже так рассчитаемся – сказал низкий палач.
Он подошел к Лее. Он немножко подождал, чтобы женщина пришла в себя, а затем велел перерезать Эммануэлю горло. Мальчик упал замертво.
Дальше они положили на полу Лею и приказали Стелле смотреть на то, что они будут делать с ее матерью. Привязав ноги девочки к скамье, они обмотали ее веревкой, чтобы она не смогла оторваться. Хотя девочка плакала и протягивала связанные руки к матери, они приступили к Лее, будто вокруг никого не было. Стискивая зубы, дядя ежился под направленным в него пистолетом. Палачи обнажили опаленное тело Леи, и по очереди трое из них изнасиловало ее, сопя и кряхтя, а затем они сходили с ней, и не торопясь, застегивались. Два типа в кожаных куртках хладнокровно присматривалось зрелищу, покачивая с уважением головами.
Лея постанывала, из ее глаз, капая на пол, текли большие, стеклянные слезы.
Маленькая Стелла плача, пискливым, детским голосом кричала:
– Mame, mame, ich hob mojre,[1] ich hob mojre!
Девочка вдруг начала икать, что не понравилось одному из бандитов, он подошел к ней и ударил ее в живот; она замолчала, корчась от боли, а потом разразилась громким, скулящим плачем.
– Стефан, не спеши – сказал тот выше. Он взглянул на дядю и ядовито спросил – Не правда ли, господин Вильчинский, что эти вещи следует делать спокойно, по пански?
Он захохотал, демонстрируя свои белые как снег зубы.
Низкий мужчина приказал поднять Лею и обнаженную положить на столе, чтобы Стелла лучше ее видела.
Один из мужчин следил за тем, чтобы девочка смотрела на мать. Двое остальных, издеваясь, приставало к Лее с ножом к горлу и покатывалось со смеху, затем подсовывало острый конец ножа к глазу и заставляло ее умолять о жизни, а она бормотала еврейские непонятные слова, протягивая руки к дочке. Один из них добыл длинный, острый гвоздь и вбил его топором в протянутую руку к Стелле. Ребенок заплакал еще громче:
– Mame, mame, ich hob mojre, ich hob mojre!
Стелла задыхалась от слез. Голова Леи опустилась на стол, а палач вбил в ее другую ладонь большой гвоздь. Лея подскочила от боли, протянула шею к дочке и заскулила как собака:
– Стелла, Стелла, доченька, доченька – но ее голос превратился в лепет и писк, а тот толстый с жирной шеей дернул ее за остатки волос и поднял кверху голову, подставляя лезвие ножа под горло. Но мужчина повыше поднял палец и буркнул:
– Не спеши, Мыкола, ще подывымося.
Он опять посмотрел на посинелого дядю, который казалось, что задыхается.
Крепыш отодвинул нож, но все еще держа Лею за волосы. Тогда высокий мужчина сказал:
– Хруды ножом!
Тот прыснул со смеху, подлого и противного и, взяв волосатой лапой обнаженную грудь Леи, пырнул ножом, рванул рукой, и грудь отпала на стол.
Ребенок скулил как щенок.
Два бандита оскаливались. Тот другой в кожаной куртке подошел к Лее и сказал:
– Ну, шо, дытынко, втикати треба. – Он кивнул к волосатым верзилам, а те взяли пилу и пригвожденную к столу Лею начали пилить пополам.
Дядю начало рвать. Высокий в куртке прошипел:
– Польский пан, а свинья!
Он приказал отрубить дядину голову. Один удар топором и голова дяди отскочила от корпуса и покатилась по полу, останавливая у ног тети.
Лея приподнялась на секунду, в судорожном движении согнула ноги и резко их распрямила. Тогда подбежал тот третий, который следил за Стеллой, схватил ее за ноги и придержал. Маленькой Стелле голова опустилась на грудь, как бы не смогла справиться с этой картиной, которую увидела. Минуту позже все уже было кончено. Лея, разрезанная на две части, лежала среди вони распоротых кишок, но палачам это не мешало.
Ребенок только тихонько хныкал.
Мужчина повыше саркастически засмеялся и велел дать ей поесть что-нибудь, так как наверно она проголодалась. Те рыкнули грубым смехом. Они должны были знать, в чем дело, потому что тип со шрамом на лбе, который до тех пор ни разу не заговорил, взял отрубленную грудь и дал Стелле со словами:
– Ты голодне, дитятко, треба тобi йисти дати.
Стелла закрыла глаза, но бандит впихнул в ее глазницу два пальца и закричал:
– Бери!
Затем он сунул в руку ребенка грудь матери.
Остальные в молчании смотрели, как ребенок с опущенной головой, беспомощный, держит в руке истекающий кровью лоскут.
– Дытынко, треба тобi йисти! – кротко, ласково сказал тот повыше в кожаной куртке.
– Едз! – поторопил по-польски другой мужчина.
Стелла подняла взгляд и смотрела на них с открытым ртом, молча, как бы их не видя.
– Ну, едз – повторил тот ниже.
Стелла приподняла с мертвенным выражением лица грудь матери к устам.
Типы прыснули со смеху.
– Гарна, дивчiна, гарна – похвалили они. Найденным полотенцем они вытерли испачканные кровью руки и посмотрели на мужчин в кожаных куртках.
– Йдему – сказал высокий, и когда казалось, что они, наконец покинут дом, один из них подошел к Стелле и одним ударом топора отрубил ей голову. Потом они подожгли дом и ушли.
Они уже исчезли в лесу, когда из темного дыма выползла вся в крови тетя Катя.
Дедушка Игнатий вдруг замолчал.
Воцарилась мертвая тишина. Казалось, что вместе с рассказом дедушки было все меньше и меньше, он стал слабее, как бы уменьшился, а когда он закончил рассказ, мне пришлось солидно подняться, чтобы увидеть его маленький, сгорбленный и склонившийся направо силуэт. Он сильно наклонился, почти прикасаясь к полу. И все еще уменьшался. Отец и мать не произнесли ни одного слова.
Я тоже был все меньше и меньше, и окружила меня белая пыль и я исчез с лица земли.
Примечания
1
ich hob mojre – я боюсь (идиш)
