Бергенгрюен Вернер - Два гренадера
Тем временем настала ночь, и звезды напару с молодым месяцем голубовато сверкали сквозь снеговые тучи над белой равниной. По обе стороны ее грозно темнели поросшие лесом горы, чью суровую мрачность не мог смягчить серебрящийся покров на елях и буках. Было безветрено и морозно.
Неподалеку от Халей стоял на лугу безлистый кустарник, бросая на белизну резко очерченные, тонкие черные тени. Здесь Шубкель остановился и, буркнув: «Принимайся, капрал, за работу!», начал руками разгребать снег, пока не обнажилось круглое пятно в поперечнике с рост человека… Потом он пошел в лес за околицей и вернулся с охапкой валежника. После этого Шубкель начертал ножом на снегу всякие буквы и знаки. Все это проделал он молча, без единого слова, только раз засмеялся и промолвил язвительно: «Ну, приятель, нынче ты изведаешь другой страх, какого не нагнать ни фельдфебелю, ни капитану, ни даже самому ландграфу!»
— Делай свое дело! — отмахнулся Йонас, — Это мой страх — не твой, а я уж с ним как-нибудь управлюсь!
Шубкель покачал головой, разжег огонь и подвесил над ним медный котел, в который набрал снега, чтобы он растопился. Когда вода закипела, он побросал туда всякие предметы — Йонас не мог распознать, что это такое — и принялся творить заклинания. Однако напрасно капрал пытался разобрать, что за слова бормочет его приятель сквозь стиснутые зубы, уставив пристальный взгляд на котел, пламя и дым. Маленькая собачка сидела рядом на снегу и доверчиво смотрела на своего господина.
Вид у Шубкеля был точно у человека, занятого тяжкой работой, и вскоре лоб его покрылся крупными каплями пота.
— Ляг на землю и приложи к ней ухо! — велел он Йонасу.
Капрал повиновался и услышал сперва смутные, слабые шорохи, затем скрипы, тяжелую поступь и бряцание.
— Это седлают коней, — промолвил Шубкель. — Ты не передумал? Я еще могу их остановить.
Но глаза капрала мрачно блеснули.
— Пусть будет война! — отвечал он упрямо.
И Шубкель продолжал творить заклинания.
Чуть позже он сказал:
— Вот уже всадники ставят ногу в стремя. Подумай хорошенько: пока есть время, не отослать ли мне их назад?
Однако Йонас твердил свое:
— Пусть будет война!
Пока Шубкель бормотал слова заклятия, он лежал, прижавшись правым ухом к холодной сырости немного оттаявшей от жара костра земли, и взгляд его был устремлен на пламя. Скоро живая, трепетная яркость огня так приковала к себе глаза капрала, что он уже не мог оторваться. Будто издали, дошел до него голос Шубкеля, проговоривший со вздохом:
— Сейчас они пустят коней в галоп. Но еще в моей власти заставить их поворотиться…
На этот раз Йонас ничего не ответил. Он слышал нарастающий топот, однако больше не обращал на него внимания, ибо все его чувства были устремлены к огню. А тот вдруг дрогнул и заметался — голубоватый, кроваво-красный и бледно-желтый, и над колеблющимися его языками, словно траурный флер, расстелился черный дым. Потом вверх ударил ослепительный столб пламени, заполняя собой горизонт, и захлестнул багровым заревом небо и землю, весь мир.
Из жара и дыма выросли три гигантских фигуры, три всадника, и понеслись над кружащимся земным шаром: один был с короной, на белом коне, другой — с мечом, на рыжем, и третий — с весами, на черном. И поднялся великий стон от всех народов, содрогнулись горы и рухнули во прах города, и башни разлетелись на осколки, будто стеклянные сосуды, и пополз тяжкий смрад от пожарищ и трупов — добычи червей, и вот все крики поглотили громовые раскаты труб — и тогда раздался глас: «Се великий и ужасный день, день гнева Господня. Отныне время прекратит течение свое!»
И тут Йонас лишился чувств…
Он пришел в себя совершенно разбитый; ему казалось, будто промчались целые годы. Приподнявшись, он увидел заснеженный луг и темные дома близнецов-деревушек в объятиях гор по обе стороны Кайнсбахской долины; у мирно потрескивавшего огня сидела черная собачка, а над ним, стоя на коленях, склонился Шубкель. И сердце Йонаса охватила жаркая радость при мысли о том, что мир стоит невредимый, и зимы по-прежнему будут обильны снегом, а лето — хлебами. Но тут он услышал, как Шубкель промолвил: «Теперь они в лесу». И маленькая собачка, жалобно скуля, поползла прочь, и шерсть ее — до последнего волоска — встала дыбом.
Тогда Йонас понял, что прошло всего несколько мгновений с тех пор, как Шубкель спросил его, не повернуть ли вспять призрачных всадников. Ужас обуял его; он открыл было рот, но с языка не слетело ни звука, и Йонас молча смотрел на искаженное лицо колдуна.
Тут со стороны Шнеллертса будто наплыла грозовая туча, и шумы, прежде едва слышные, как если бы доносились из-под земли, загрохотали во всю мощь: яростные крики, щелканье кнутов, конский храп и топот, барабанная дробь, лязг железа и стрельба, рокочущий звон набата, треск рушащихся, охваченных пламенем домов, вопли женщин и детский плач, стоны умирающих и хруст костей. С каждым мгновением шум и туча приближались. И Шубкель сказал:
— Сейчас они будут здесь.
И в этот миг понял капрал, что все увиденное им только теперь должно совершиться. Он вскрикнул, закрыл глаза и повалился на землю.
Шубкель глянул на бледное, как у мертвеца, лицо друга. Затем поднял голову и непослушной рукой сотворил в воздухе крест. Члены у него были тяжкими, словно свинцом налиты, однако он превозмог свою слабость. И в то время как нарастающий гул и темные облака надвигались все ближе, задыхаясь, он стер начертанные на снегу знаки, написал вместо них новые, бросил в котел травы и амулеты, подул на дым, который до сих пор, прямой, будто свеча, столбом поднимался в небо, а теперь изогнулся в сторону Шнеллертса, и, наконец, схватил маленькую дрожащую собачку, которую сын его когда-то спас из воды. Шубкель вонзил в нее нож, так что горячая алая кровь тугой струей хлынула в котел, и, собрав последние силы души своей и тела, выкрикнул страстное и грозное заклятие против наползающей тучи, которая пожрала все звезды и весь лунный свет и бросила черную тень смерти на бледную, точно саван, снежную равнину.
Гул, до этого становившийся все более громким и диким, звучал еще одно мгновение с нарастающей силой, а потом начал стихать, превращаясь в неясный рокот, и отдалился в конце концов, будто затухающая гроза, в том направлении, откуда пришел.
И тогда Шубкель с криком, в изнеможении рухнул на землю…
На его крик из деревушки прибежали люди. Они нашли обоих приятелей, распростертыми на снегу, точно два мертвеца, и перенесли их в дом, где те восемнадцать часов кряду пролежали без движения. Потом они встали и ушли.
— Карл Йонас, — сказал Шубкель, волосы которого за одну ночь сделались совсем седыми, — больше я тебе ничего не должен; теперь мы квиты.
В Штирбахе расстались они, не попрощавшись друг с другом.
Капрал воротился в свой гарнизон, хотя срок его отпуска еще не истек. Он нес службу исправно, как прежде, но в свободные часы избегал компании товарищей, и никто уже не слыхал, чтобы он пошутил или рассмеялся.
Так прошло еще несколько лет. Потом началась война с французами, и в первой же стычке капралу прострелили голову.
