Максим Михайлов - Мы все - осетины
И ведь голову можно дать на отрез, что знают они и эту машину, и самого таксиста, как облупленных, наверняка не так уж много народу промышляет здесь частным извозом с севера на юг, должны были уже давно примелькаться местным стражам. Но никакой расслабухи по этому поводу не наблюдается, еще раз напоминая нам о том, что мы находимся на территории на которой уже много лет затаившись дремлет война, готовая в любой момент очнуться от своего чуткого тревожного сна, взрывая непрочную иллюзию мирной жизни грохотом заполошных очередей, воем мин и разрывами снарядов.
Досмотровая двойка осторожно приближается. Грамотно идут, уступом, так чтобы в случае чего передний не перекрыл товарищу директрису. Очень неуютно я вдруг почувствовал себя при их приближении, даже непрошенные мурашки юркой стайкой скользнули вдоль позвоночника под их пристальными угрюмыми взглядами. Конечно, таксиста-то они знают, значит угроза может исходить в данный момент лишь от нас двоих, потому и пасут они нас сейчас с удвоенным вниманием, ни на миг не позволяя себя оторвать взгляд от возможной мишени. Интересно, они уже разобрали цели, или нет? Скорее да, чем нет, уж больно грамотно себя ведут, профессионально. Кто из них будет стрелять в меня? Кому я предназначен в потенциальную жертву? Вот тот тонкий в кости, с быстрыми нервным движениями, что идет впереди, или с обманчивой неуклюжестью плывущий за ним здоровяк с недельной щетиной на выдающихся вперед скулах? Тот, или этот? Кто? Почему-то этот дурацкий вопрос меня сейчас занимает донельзя. Умом я, конечно, понимаю, что стрелять в нас вовсе никто не собирается, что за день тут наверняка проходит немало машин, может быть даже сегодня несмотря на ранний час мы не первые, и ничего, судя по отсутствию на дороге пятен крови и неубранных трупов, ни с кем пока худого здесь не случилось. Но одно дело понимать умом, а другое ощущать на себе липкие настороженные взгляды людей идущих к тебе с автоматами в руках, ясно читать за их внешним отстраненным безразличием, звенящие перетянутыми струнами нервы и тлеющий где-то в глубине души азартный огонек бесшабашной лихости, непоколебимой уверенности, что если что, они всегда успеют первыми. Успеют, даже если к этому моменту будут мертвы. Успеют, потому что они мужчины и воины, и оставшимся дома женщинам, немощным старикам и детям больше не на кого надеяться кроме них. Больше никто не придет и не защитит, только они стоящие на этом посту.
Наконец эта пытка все же заканчивается. Шедший первым обменивается с водителем несколькими гортанными фразами будто разрубающими плывущий жарким маревом воздух, рассекая нависшее мрачной тяжелой тучей ощущение угрозы. Похоже шофер сказал ему, что все в порядке, машина не захвачена грузинскими диверсантами, и он по доброй воле везет двух русских в Цхинвал. Однако небритый, тем не менее, неожиданно легким, почти балетным пируэтом, не опуская оружия скользит вдоль нашей «шестерки», обходя ее слева, внимательно всматривается в глубь салона. Я интуитивно понимаю, что пограничник хочет увидеть не держим ли мы водителя под прицелом. Мало ли, чем черт не шутит, пока бог спит. Облегчая ему задачу поднимаю над торпедой руки, раскрытыми ладонями в его сторону. Жест мирных намерений и доверия. Психологи рекомендуют. Тоже что-то почуявший, или сообразивший Фима делает то же самое, одновременно изо всех сил растягивая губы в долженствующей демонстрировать радостное восхищение и полнейшее миролюбие улыбке дебила. Небритый тоже невольно улыбается в ответ и успокаивающе машет руками, мол, верю, верю, нормально все. Водитель вновь говорит что-то по-осетински пограничникам, и те принимаются рассматривать нас с куда большим интересом, чем раньше. Ладно хоть интерес этот теперь гораздо дружелюбнее. Нам остается только все шире и шире улыбаться. Может еще и ладошкой им помахать, на брежневский манер?
— Правда вы журналисты из Москвы? — белозубо скалится тонкокостный, с уважением косясь на торчащий в окно штатив.
Наконец-то заговорили по-русски. Я облегченно вздыхаю, вы даже представить себе не можете насколько в такой вот подвешенной ситуации нервирует непонятная тебе иностранная речь. Особенно, когда в руках у тех, кого ты не понимаешь автоматы. А возьми вдруг водила сейчас да и ляпни, что мы грузинские диверсанты, с поясами шахидов на животах? Бравые ребятки вмиг превратили бы нас в дуршлаг, а мы два дурня даже не поняли бы за что. Доказывай потом, что ошибка вышла. Нет уж, может русский язык и один из самых сложных в мире, но я предпочитаю, чтобы вокруг меня все объяснялись именно на нем.
— Не, — машет меж тем руками Фима. — Мы не журналисты. Мы фотографы. Будем фотографировать вашу столицу.
Почему-то он говорит чрезмерно громко и при этом старается пояснять каждое свое слово жестами.
— Фотоаппарат. Понимаешь? Щелк, и вылетит птичка!
Тонкокостный смотрит на него, как на полного идиота.
— Фима, — пытаюсь я спасти положение. — Ты, я смотрю, от московского снобизма совсем уже обалдел. Они прекрасно знают, что такое фотоаппарат. Не надо им растолковывать. Вы извините его ребята, он просто нервничает, не привык к оружию…
Оба пограничника смеются, пряча за спины автоматы. Вроде бы получилось разрядить обстановку никого не обидев. Ф-фух!
— Тогда пуст скарей прывыкаэт, тут бэз аружий нэльзя. Тут аружий у всэх!
Небритый отчаянно коверкает русские слова, но улыбается при этом широко и добродушно. Хорошая у него улыбка, открытая, искренняя, вовсе не похожая на вымученные наши.
Тонкокостный, видимо старший в этой группе, он разворачивается и дает оставшимся у шлагбаума отмашку, чтобы нас пропустили. На прощание говорит на чистом русском без малейшего акцента:
— Жаль, что вы не журналисты. Но фотографы, это тоже неплохо. Будете в Цхинвале, сделайте много снимков. Пусть все увидят, как живет наш народ. Фотография иногда может сказать больше, чем самый правдивый репортаж. Удачи вам и доброго пути.
— И вам удачи, — автоматически отвечаю не вкладывая в слова никакого особого смысла, просто обычная вежливость.
Но пограничнику видимо так не кажется, он прижимает раскрытую ладонь к сердцу и склоняет голову, искренне благодаря:
— Спасибо, брат.
Черт поймет этих кавказцев, с ними всегда вот так. Самая обычная ничего не значащая на наш взгляд и ни к чему не обязывающая вежливость, может вызвать горячую благодарность. И точно так же из-за самой невинной по нашим понятиям шутки, тут можно нарваться на нож, или пулю. Я для себя на всякий случай решил, что на будущее надо вести себя здесь как можно осторожнее, стараясь лишний раз ничем не задеть и не спровоцировать окружающих.
Водитель жмет на газ, и импровизированный блок-пост быстро тает вдали. Пограничники машут нам вслед руками.
— Тоже мне, чурка не русская, — ворчит за спиной Фима. — «Бэз аружий нэльзя»! По-русски научился бы говорить сначала, обезьяна небритая…
Я замечаю, как белеют у водителя костяшки пальцев сжимающих руль и понимаю, что он на последнем пределе. Ну вот, еще одно нежданное наказание! Фима со своей непоколебимой уверенностью, что именно он является центром Вселенной, а остальные лишь вращаются вокруг него, причем именно так, как ему этого хочется, наверняка станет здесь серьезной проблемой. Вряд ли местные будут спускать ему подобные выражения. Решив немного осадить приятеля, я разворачиваюсь к нему и совершенно серьезно спрашиваю:
— Фима, золото мое, напомни-ка сколько иностранных языков ты знаешь?
Одноклассник замирает в удивлении и даже перестает на время бурчать.
— Не понял? Тебе зачем?
— Что значит зачем? Что, просто ответить слабо? Ну? Поведай миру, на скольких иностранных языках ты говоришь совершенно свободно?
— Ну, английский в школе учил… — все еще не врубается Фима.
— Да ты что?! — притворно восторгаюсь я. — Speak you on-english, my friend? Only, please, answer me without accent since otherwise I bad understand.
— Чего? — ошалело разевает рот Фима обалдело лупая глазами.
— Того! — передразниваю я его. — Раз ты сам ни фига не рубишь ни в одном иностранном языке, даже в школьном английском, так какого же хрена ты зовешь чуркой этого погранца, только за то, что тот путает в чужом языке ударения? Чего молчишь? Эх ты, полиглот!
Фима краснеет как рак, обиженно надувается и замолкает. Зато водитель косится на меня с явным одобрением и симпатией. Он ничего не говорит, но сразу видно, что ему по нраву то, как я вступился за его земляка. На Кавказе вообще очень высоко ценятся меткий острый язык и образная речь. Горцы в этом толк знают.
Дальше километр за километром пролетают мимо в полнейшем молчании. Трасса явно начинает идти вниз. Мы, не сбрасывая хода, проскакиваем через несколько бетонных мостов. Шумевшая всю дорогу по правую руку от нас беспокойная горная речка вдруг начинает петлять, то пересекая дорогу, то выныривая от нее с другой стороны. Наконец, окончательно успокоившись, прочно занимает место слева от дороги, а мы въезжаем в поселок Джава. Знакомая картина, словно привет из далекой юности. В годы армейской службы мне приходилось бывать в этих местах, и с тех пор на удивление мало изменилось. В девяносто первом году здесь прокатилось сильнейшее землетрясение и с тех пор тут и там можно увидеть остовы покалеченных домов и довольно живописные развалины. Восстанавливать разрушенное было некогда, да и некому. Все эти годы непризнанная республика то воевала за свою независимость, то влачила жалкое полуголодное существование в тисках экономической блокады. До строек ли тут?
