Вард Рейслинк - Ладан и слёзы
— Он сумасшедший? — спросил я, так как не был уверен, что именно это она имеет в виду.
— Думаю, что да, — угрюмо ответила мама.
Так вот оно в чем дело! Я с удивлением и любопытством смотрел на сумасшедшего Вилли; мне еще ни разу не приходилось видеть так близко слабоумных. Ведь обычно таких людей держат взаперти. Но, может, Вилли вовсе не опасен и бабка, сама не зная зачем, прячет его от посторонних, такое случается, я слыхал об этом. Я глядел на Вилли разинув рот. На лбу у него были расчесанные до крови прыщи — над бровями краснели крошечные пятнышки. Прыщи — это от грязи. И еще мама однажды сказала, я это слышал собственными ушами, что прыщи бывают у тех, кто ест слишком много свинины. Но я не уверен, что это так: ведь евреи, например, свинины не едят, а прыщей у них не меньше, чем у нас. А потом мне как-то довелось слышать разговор между солдатом и девицей, лежавшими под деревом на берегу Флира. Девица сказала своему другу: «Опять у меня прыщи, каждый месяц в это время они выскакивают».
Что она хотела этим сказать? Что раз в месяц в эту пору объедается свининой? Нет, тут что-то не так. Скорее всего, она имела в виду что-то другое.
Папа стоял возле Вилли и следил за ним, точно строгий надзиратель. Он сосредоточенно наблюдал за его действиями, нахмурив брови и оттопырив языком верхнюю губу. Я слышал, как он сказал:
— Молодой человек, неужели подобными вещами надо заниматься непременно ночью?
Вилли ничего не ответил. Ни на кого не глядя, он невнятно и монотонно бормотал что-то — скорее всего, самому себе, а не нам.
— Ох уж эти крысята, — сказал он вдруг и бессмысленно захихикал, — с удовольствием лопают этот порошок, и это идет им на пользу. Вот и не приходится надевать на них намордники.
— А что, здесь много крыс?
Но и на этот раз папа не получил ответа. Вилли аккуратно сложил пакетик пополам и, не издав больше ни звука, вышел из комнаты.
На пороге он задержался, нащупал, точно слепой, ручку двери и, убедившись, что она открыта, вышел. Мы слышали, как он продолжает негромко бормотать на лестничной площадке.
— Ах вот в чем дело! — с глубокомысленным видом воскликнул вдруг папа.
— Что за дурацкие шутки? — спросила мама раздраженно, почесав у себя под мышкой.
А папа спокойно притворил дверь, запер ее на ключ и, снова снимая брюки, сказал, покачав головой:
— Этому парню можно только посочувствовать.
— Посочувствовать? — переспросила мама. — Это почему же?
Папа погасил свет и лег в постель.
— Господи, как это почему? Неужели ты не поняла, что он лунатик?
Мама прямо оцепенела. Потом из темноты слева от меня раздался ее глуховатый голос:
— Да, действительно. Честно говоря, я об этом как-то не подумала… Вполне возможно. Он так загадочно отвечал, а когда выходил из двери, даже как будто не заметил, что она открыта.
— Что такое лунатик, папа? — спросил я.
— Человек, который бродит во сне, — ответил папа.
— Бродит во сне… — тихо повторил я.
Вроде бы все понятно, но, честно говоря, я понял только буквальное значение этих слов. Человек, который бродит во время сна. Да разве такое возможно? Нет, я этого понять не мог. Но, наверное, так бывает.
Я опять стал глядеть в чердачное окошко. Оно было прорезано очень высоко. В комнате что-то зашуршало, и я подумал, что это, наверное, крысы, которых Вилли называет своими маленькими миленькими крысятами. Но теперь я уже их не боялся. Я решил, что отныне ничего и никого бояться не буду.
Глава 2
В двух километрах от границы мама проколола камеру. Некоторое время она ничего не замечала, ехала впереди, указывая рукой на рогатого быка, который бродил по лугу с ярмом на шее.
— Смотрите, смотрите, это же бык! — кричала она. И вдруг ее велосипед завилял из стороны в сторону, и мы услышали, как обод колеса скрежещет по выбоинам дороги.
Пришлось остановиться.
— Ты бы лучше поменьше любовалась быком и больше обращала внимания на дорогу, — угрюмо буркнул папа. Мама окинула его таким взглядом, точно перед ней был не папа, а тот самый бык. Но папа, не глядя на нее, уже вытащил из велосипедной сумки сверток с инструментами и положил машину на траву. Он тщательно осмотрел шину и вытащил из нее красивый, блестящий гвоздь.
— Это все штучки немецких шпионов, — сердито пробурчал он, — накидали по дорогам всякой дряни, чтобы задержать продвижение наших военных машин.
В те дни люди во всем видели руку немецких шпионов — даже если пьяный шофер случайно опрокидывал дорожный указатель.
Пока папа аккуратно заклеивал дырку, мы с мамой уселись на траву. И, как всегда, стали разглядывать колонну беженцев, медленно двигавшихся в сторону ближайшей границы. В рот тут же набилась сухая пыль, густым облаком вздымавшаяся над дорогой.
— Вот уж не думала, что придется второй раз проделывать тот же путь, — простонала мама и сокрушенно покачала головой.
Из проезжавшей мимо машины высунулась чья-то рука и выбросила что-то желтое на дорогу. Это оказалась кожура от банана, которая так и осталась лежать на песчаной обочине, и я подумал: интересно, будет ли она лежать здесь сегодня вечером, и завтра, и послезавтра, и бог знает сколько еще. Банан давно переварился у кого-то в желудке, а кожура все еще сохранилась, не то что у нас, у людей, — окружающее уже давно исчезло, и только то, что мы таим в себе, продолжает существовать.
— Далеко до границы, мама? — спросил я.
— Не очень, — быстро ответила она. — Думаю, что мы уже сегодня сможем…
У меня мучительно болели икры ног и шея, и я втайне надеялся, что теперь-то уж мы не станем особенно торопиться, можно будет хоть несколько часов отдохнуть от педалей.
Однако, как только папа починил камеру, мы снова вскочили на велосипеды и продолжали свой путь по «кровавому следу побежденных». Но теперь уже некогда было любоваться на быков, пасущихся на лугу, — мы попали в гущу самых немыслимых повозок. Такой толчеи мне еще ни разу не приходилось видеть. Но люди ничуть не унывали, они смеялись, кричали, весело махали отстающим, как будто никакой войны и никакой опасности не было в помине.
Папа ехал впереди, за ним — мама, которая должна была присматривать за багажом. Мне же было велено не отставать от мамы и не спускать глаз с ее багажника. Однако я в основном следил за мамиными ногами: стоило ей хоть на секунду замедлить движение, и я делал то же самое. Просто удивительно, до чего же грязные, прямо до черноты, были у нее лодыжки. Впрочем, мы все были покрыты пылью с головы до ног. И не было времени как следует помыться, а если б даже нам и удалось выкроить минутку, воды сейчас все равно раздобыть негде.
Где бы мы ни проезжали, всюду нас встречали недружелюбные взгляды крестьян, чистеньких, казалось, только что умытых. Они с презрением наблюдали из-за своих калиток за валившей мимо толпой измученных беженцев. Наши тяготы были им неведомы. Их не терзали ни жажда, ни голод, ни вши, а если кто из несчастных скитальцев обращался к ним с просьбой, они говорили: «Если я пущу к себе вас, значит, должен пустить и других». Или: «Доберетесь до границы, там воды и хлеба будет сколько угодно». Вот до чего они были безжалостные, эти крестьяне. Безжалостные и жадные.
Наконец настал момент, когда мы уже не могли ни на шаг продвинуться вперед. Нескончаемый караван остановился, словно невидимое препятствие преградило ему путь. Сотни беженцев сбились плотной толпой, сидели и лежали на земле, а бельгийская конная жандармерия прочесывала эту толпу вдоль и поперек. Сверкали на солнце сабли, шлемы, ружейные стволы.
— Присмотрите за велосипедами, — сказал папа, — а я пойду узнаю, что там происходит.
Он исчез в толпе, потом снова вынырнул где-то на обочине, о чем-то поговорил с жандармом. И скоро я снова потерял его из виду. Обернувшись, я увидел в нескольких шагах от нас маленькую девочку, которая едва держалась на ногах. Бедняжка, видно, была тяжело больна. Отец, а может, какой-то посторонний мужчина вел ее, крепко держа за плечи. Мне было очень жалко эту девочку, но я поспешил отвернуться — а вдруг я тоже заболею, если буду долго глядеть на нее.
Наконец вернулся папа. Теперь он уже никуда не торопился.
— Граница закрыта, — объявил он. — Нас не пустят. Дорога открыта только для военного транспорта.
— Не могут же они повернуть всех нас обратно, заставить снова проделать весь путь, — ужаснулась мама.
— Нужно только набраться терпения, и мы доберемся до места — не сегодня, так завтра, — сказал папа.
— Конечно, — задумчиво согласилась мама и тихонько вздохнула.
— Это все козни французов, — услышал я голос папы, — боятся, наверное, как бы мы их не объели.
Я снова оглянулся на больную девочку. Смертельно бледная, она лежала на траве, и над нею склонились какие-то люди. Ни за что на свете не хотел бы я оказаться на ее месте!
