Петр Смычагин - Граница за Берлином
Еще, пожалуй, за целую минуту до того, как командир роты подал команду «равняйсь», я проверил солдат взвода. Каково же было удивление, когда я увидел Таранчика, стоявшего на правом фланге. Все пуговицы застегнуты, гимнастерка заправлена без единой морщинки, скатка — на месте, как и полагается, подложена под сгиб пулеметного хобота.
Другие солдаты взвода тоже уложились вовремя. Только Соловьев все еще копался со скаткой. Этот кругленький человек всегда от всех отставал, за это Таранчик постоянно подтрунивал над ним. Но тот же Таранчик защищал Соловьева от нападок других и помогал ему во всем.
Серые глаза Соловьева под темными бровями были так наивны, а припухшие губы и розовые щеки придавали ему такой детский вид, что в первое время я не мог быть к нему столь же требовательным, как к остальным.
Быстро выровняв взвод, я подал команду «смирно» и объявил:
— Ефрейтор Таранчик, благодарю за хорошую службу!
— Служу Советскому Союзу! — ответил он так, что его услышали в соседних подразделениях.
— Кто там благодарностями разбрасывается? Опять вы, Грошев? — раздался голос Блашенко откуда-то с правого фланга. — Лучше бы потрудились доложить командиру роты о готовности взвода, — ворчал Блашенко, выходя перед строем. — Рота, р-р-равняйсь!
Он очень любил командовать, «родился в гимнастерке», как он сам говорил, и поэтому слова всякой команды выговаривал с каким-то особым смаком.
— Смир-рно!
После обычных рапортов о готовности подразделений и многократных проверок, полк двинулся в путь. Слышно было покашливание людей. Колонна длинной змеей ползла по улицам спавшего города. Даже деревья, и те, казалось, дремали.
— А станок я все-таки не буду тащить за Соловьева всю дорогу, — ворчал у меня за спиной Таранчик.
— Это дело твоей совести, — строго сказал я. — Можешь передать его сейчас же.
Таранчик притих и больше не возобновлял этого разговора в течение всего пути. Даже когда Соловьев предлагал хоть на время сменяться ношей, он отказывался.
Когда голова колонны покинула последнюю городскую улицу, справа над равниной, по которой были разбросаны деревушки, взошло солнце.
Уже в походе мы узнали, что марш будет длительный с большой остановкой в пути. Поговаривали о том, что обратно сюда не вернемся, но по-настоящему никто не знал, куда же придется идти и где остановиться. Такова уж солдатская жизнь: встал, встряхнулся и пошел хоть на край света раз есть приказ.
…Дорога шла по совершенно открытой местности, и к полудню стало очень жарко. Подразделения далеко растянулись по шоссе. Впереди показалась деревня. На обочине дороги стоял открытый автомобиль. Полковник Тарутин, стоя около него, подбадривал солдат:
— Веселее, орлы! Выше головы! Песню!
Кто-то впереди трубным голосом начал:
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спале…
И подхватили все:
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Далеко впереди загремел оркестр. По мере приближения к деревне звуки оркестра все более властно врывались в песню, заглушая ее.
— Отставить песню! — скомандовал Блашенко.
Миновали тихую, полусонную деревню. Ко мне подошел лейтенант Мартов. Его промокшая от пота гимнастерка и осунувшееся лицо говорили об усталости, но живые глаза светились энергией. Этот худощавый, с редкими веснушками на лице человек отличался неутомимостью и бодростью.
— Вон лесок, видишь, Миша? — сказал он, указывая вперед, чуть левее колонны. — Это наш лесок. Пора передохнуть солдату, — Мартов раскрыл планшет и ткнул пальцем в точку на карте. — Видишь? Дом родной!
Я изрядно устал, даже разговаривать не хотелось.
Наконец колонна приблизилась к лесу, и Мартов побежал к своему взводу.
Редкий сосновый лес не встретил нас ожидаемой прохладой: в нем не было ни настоящей тени, ни ветерка. Зато нашлось маленькое круглое озерко с прозрачной холодной водой. Оно оказалось неглубоким. Таранчик одним из первых бросился с низкого берега и теперь, загребая воду и громко фыркая, плыл к середине. Соловьев, раздевшись, не решался сойти в воду. Фролов и Земельный стояли на берегу одетые.
— Порхай в воду, Соловушка! — крикнул Таранчик. — Или соловьи не плавают?
Вернувшись, он выскочил на берег, подхватил Соловьева, поднял его над головой и понес в воду.
— А вы чего, хлопцы, не раздеваетесь? Смотрите, чтоб не покаялись. Подпаритесь! — пригрозил он стоявшим на берегу. Соловьева, который извивался в его руках, Таранчик унес далеко от берега и бросил там в воду; тот взвизгнул, окунулся, вынырнул и саженками поплыл на середину.
— А вы чего сиротами прикидываетесь! — накинулся подошедший Мартов на Земельного и Фролова. — А ну, марш в воду!
Земельный нехотя начал раздеваться, а Фролов продолжал стоять.
— Ну, а ты чего раздумываешь? — прикрикнул на Фролова Мартов и начал быстро раздеваться.
— Я плавать, товарищ лейтенант, не умею.
— Хлопцы научат, — сказал Земельный. — Здесь мелко. Пошли!
Фролов и Земельный, не торопясь, начали раздеваться. Земельный и в одежде напоминал богатыря, а раздетый он и вовсе походил на Прометея, и Фролов рядом с ним казался сухой щепкой. Лишь когда Земельный повернулся спиной к озеру, чтобы уложить одежду, стало понятно, почему он не хотел купаться. Вся его спина была изуродована рубцами.
Я стоял недалеко от берега, готовый броситься в воду, но теперь забыл об этом.
— Где это тебя так? — тихо спросил Фролов. Земельный хмуро взглянул на него и, ничего не сказав, тяжело пошел в воду.
Карпов, увидя спину Земельного, воскликнул:
— Кто это тебя так?..
— Любашка дюже горячо обнимала, — неласково ответил Земельный. Он плавно погрузился в воду и, загребая огромными руками, легко поплыл от берега.
— Чудак ты, — возразил Таранчик. — Кто же может сделать такое, кроме фашистов.
— Рота, кончай купаться! — кричал с берега дежурный по роте. — Обе-едать!
Из воды начали выскакивать солдаты, освеженные купанием.
4Рано утром колонна остановилась на опушке большого соснового леса, вблизи артиллерийского полигона, который тянулся далеко на север. Солдаты, составив ружья «в козлы», получали боеприпасы, набивали пулеметные ленты холостыми патронами, заливали в кожухи пулеметов воду. Офицеры были собраны на совещание к командиру подразделения. Там же был зачитан приказ о занятии позиций. Оказалось, что большая часть нашего подразделения ушла на другую сторону полигона, чтобы сделаться «противником», от которого нам придется «обороняться». И уж всякому известно: оборона — это окапываться и готовиться к отпору.
Возвратившись с совещания, мы застали роту в состоянии деятельной подготовки к предстоящим «боям». Илья Коробов, командир третьего взвода, подошел к Фролову, укладывавшему снаряженную ленту в коробку.
— Чем вы занимаетесь? — спросил он.
— Оружие готовим, товарищ лейтенант, — бойко ответил Фролов.
— А ну, покажи лопатку.
Фролов отстегнул лопату и подал Коробову. Тот, пощупав ее лезвие, строго сказал:
— Лопаты точить надо! Это вам не то, что до сих пор: выйдут в поле взводом, постреляют и — домой. Здесь сначала покопать придется, учтите! — Коробов отдал лопату и поспешил к разостланной плащ-палатке, на которой мы собрались завтракать.
— К-хе-ге! Вот эту крепость мы должны взять штурмом, — сказал он и прилег на край плащ-палатки.
— Какую крепость? — не понял Мартов.
— А котелок-то. Это, брат, железная крепость, — серьезно разъяснил Коробов. Этот человек, высокий и плотный, обладал незаурядной силой, все он делал как бы сплеча.
Плюхнувшись на плащ-палатку, он неловко заворочался на ней и опрокинул крышку котелка с котлетами.
— У-у, медведь, — ворчал Мартов. — И вечно у него несчастия. Подвинься!
Коробов послушно отодвинулся на край плащ-палатки, собрал рассыпанные котлеты и с обычным усердием принялся за еду.
Солдаты, возвращаясь от походной кухни, группами устраивались на завтрак.
После завтрака Коробов свернул плащ-палатку, положил ее под голову и развалился на мягкой хвое.
— У нас на Орловщине говорят: после хлеба-соли — семь часов отдыху!
— У нас тоже говорят, только посмотрим, удастся ли тебе это, — возразил Мартов.
— Да-а, а дома уж я бы не упустил такого случая, — мечтательно произнес Коробов и закрыл глаза, пытаясь задремать.
— А ведь я был бы сейчас в Харькове, — с сожалением выговорил Блашенко, — если бы не Горобский.
— А что Горобский? — спросил Мартов.
— Хотя Горобский и в самом деле тут ни при чем, — словно про себя продолжал Блашенко, — ведь он не подавал рапорт. Это — батя. Это он поставил меня в график, а его отпустил в первую очередь… Заслуженный, что сделаешь.
