Олег Буркин - Хуже войны
— А как же.
— Женя, Женя… Ну, как тебя оставлять одного? — Фоменко покосился на огромную кобуру Рокфеллера.
— Все страдаешь?
— Какой же я, к черту, офицер, если на войне, а не воюю? Мужикам в глаза смотреть стыдно.
— Сиди, деньги считай, — пробурчал Фоменко, широко отмеряя шаги.
Рокфеллер едва поспевал за другом.
— Был бы Тодоров человеком, хоть разок бы пустил с тобой на войну.
— Правильно делает, что не пускает. Без тебя есть, кому башку под пули совать.
— Слушай, Валер, а может, и тебе хватит это…
— Чего?
— Чепига скоро улетит в Союз без замены. А ты — на хорошем счету. Только заикнись командиру. Досидишь свой срок начальником строевой части. Должность такая же, как у тебя — капитанская, зато самое страшное, что на ней грозит — это геморрой.
Фоменко поморщился:
— Не капитанскую мне надо… Скажи лучше, что там слышно про третий батальон. Кого ставят начальником штаба?
— Пока не решили.
— А у меня, Женя, шанс есть? Как думаешь?
Корытов пожал плечами:
— Как у всех. Четверо ротных ждут повышения.
— Понятно, — помрачнел Фоменко.
7
У двери комнаты Корытова оба долго вытирали ноги о полинявший лоскут шинели, служивший половиком.
— С возвращением! — сказал Корытов, переступая порог.
Фоменко шагнул следом и ласково произнес:
— Умеешь встречать, стервец.
В центре застеленного чистыми газетами стола Рокфеллер соорудил скульптуру: на уложенных в ряд банках тушенки, как на гусеницах, возвышалась башней буханка ржаного хлеба с торчащим из нее стволом — бутылкой «Столичной».
— И как твой шедевр называется? — кивнул на скульптуру Фоменко.
— Пьяный танк в предгорьях Гиндукуша, — объявил Корытов, плюхаясь на табурет. — Сейчас мы ему пушку обломаем!
— Водка–то хоть не «паленая»?
— Обижаешь, — развел руками Корытов. — Для тебя берег. Знал, что приедешь живой, здоровый. Ты же везучий.
Неожиданно помрачнев, Фоменко вскинул голову:
— Это я‑то?
Корытов недоуменно посмотрел на него:
— А разве нет?
— Какой я, к чертовой матери, везучий, — махнул рукой ротный. Он прошелся из угла в угол комнаты, вернулся к столу и сел. — Сколько я уже жду, Женя, когда мне повезет, — сказал Фоменко.
Рокфеллер удивленно вскинул брови:
— Раньше ты не жаловался на жизнь.
— Эх, Женя, Женя… Я ведь уже на первом курсе училища получал ворошиловскую стипендию… Я был лучшим на своем курсе!
— Ты и сейчас самый лучший ротный во всей сороковой армии, — Рокфеллер рубанул ладонью воздух. — И самый лучший мужик в этом драном полку.
— Жаль, что не с самой лучшей судьбой, — усмехнулся Фоменко и положил на плечо Рокфеллера руку. — Я ведь тебе никогда не рассказывал… Как она со мной обошлась. И почему я до сих пор только капитан.
— Так расскажи.
Фоменко снова встал, подошел к окну и, опершись о подоконник руками, вздохнул:
— Принял я после выпуска из училища танковый взвод. Взвод был как взвод, а через год стал лучшим в полку. Я ночей не спал, а если спал, то в казарме. Не жалел ни себя, ни других… И еще через год получил роту.
Недолго вот только ею командовал. В шестьдесят восьмом ввели нашу дивизию в Чехословакию. Ты помнишь — мы тогда подавляли контрреволюцию…
В грустных глазах Фоменко словно ожило воспоминание.
8
На улицах чешской деревушки не было ни души.
Передний танк остановился на ее окраине. Следом за ним замерли остальные машины танковой колонны.
Из башенного люка переднего танка показалась голова старшего лейтенанта Фоменко.
Высунувшись по пояс, он увидел бревенчатый хлев у обочины дороги. На неровной стене хлева белели крупные буквы. Написано было без ошибок: «Небо, проснись! Русские сошли с ума!»
Из люка механика–водителя вылез сержант Бочкин. Шевеля губами, он тоже прочитал надпись на стене. Сержант повернул голову к ротному.
— Товарищ старший лейтенант, я этот хлев мигом снесу. Только прикажите…
Фоменко поморщился, как от зубной боли.
— Бочкин, ты хоть и не деревенский, но должен знать, что такое хлев для крестьянина.
Бочкин шмыгнул носом:
— Чего тут не знать.
— А по–русски чешские крестьяне писать, да еще без ошибок, умеют, а? — спросил ротный.
Бочкин усмехнулся:
— Это вряд ли.
Фоменко вздохнул:
— Так за что же нам их оставлять без хлева?
— Выходит, не за что, — развел руками Бочкин. — Вот если бы нам попалась та контра, которая это намалевала…
— То–то и оно.
Фоменко поправил шлемофон и, махнув рукой, скомандовал:
— Продолжать движение!
Колонна снова тронулась с места…
…Танки стояли на площади небольшого городка. Фоменко дремал на броне, подставив лицо ласковому вечернему солнцу. Заслышав чьи–то приближающиеся шаги, Фоменко открыл глаза и увидел, что к его машине подходит командир батальона — рыжий, сутулый майор Мезенцев, и тут же соскочил на землю, вытянулся в струнку и козырнул.
— Товарищ майор…
Мезенцев махнул рукой.
— Вольно.
Буравя ротного глазами, комбат процедил сквозь зубы:
— Тебя в политотдел дивизии вызывают. Догадываешься, зачем?
Фоменко виновато опустил голову и обреченно вздохнул:
— Догадываюсь…
Штаб дивизии располагался в старом двухэтажном здании школы.
Кабинет начальника политотдела Фоменко искал недолго. Но стоял он у массивной дубовой двери, чеша в затылке, минуты две. Наконец, решившись, постучал в дверь.
— Разрешите? — несмело произнес Фоменко, замерев у порога.
В глубине кабинета, за черным письменным столом, над которым уже успели повесить портрет вождя мирового пролетариата, сидел грузный, начинающий лысеть полковник Олярин. Оторвавшись от бумаг, он посмотрел на стоящего у порога ротного в упор и побагровел. Не пригласив Фоменко ни пройти, ни сесть, полковник с нескрываемой угрозой произнес:
— Ты что наделал… твою мать? Решил стать пособником врага? Бдительность потерял?
Олярин сжал руки в кулаки и сорвался на крик:
— Да этот гребаный хлев надо было сровнять с землей! Гусеницами проутюжить!
Начальник политотдела вскочил и ударил кулаком по столу так, что висящий над ним портрет задрожал и едва не сорвался со стены.
— Пойдешь под трибунал!
9
В комнате Корытова висела тишина. Фоменко сидел, тупо уставившись под ноги.
Корытов прервал затянувшееся молчание первым:
— Так чем все тогда закончилось, Валер?
— Чем? — Фоменко расправил плечи. — Под трибунал, конечно, не отдали. Посчитали, что врагу я содействовал не умышленно, а по глупости. Но с роты решили снять. И стал я снова командиром взвода…
Он повернулся к Корытову лицом:
— После Чехословакии попал я в Ленинградский военный округ, в Карелию… Там через три года снова получил роту. И сделал ее лучшей не только в полку — во всей дивизии. В соседнем батальоне освободилась должность начальника штаба, и никого на это место не прочили, кроме меня…
10
Над гарнизоном, затерянным в лесу, опустилась ночь.
В спящей казарме на соседних койках первого яруса лежали два «деда» — Поздняк и Харитонов. Поздняк поднял голову и, наморщив узкий лоб, посмотрел на соседа.
— Не спишь?
— Не-а, — ответил Харитонов, смуглый, крючконосый, со сросшимися у переносицы бровями.
Поздняк подложил под голову локоть.
— И мне неохота.
Харитонов приподнялся на кровати.
— Слышь, может, пойдем, поучим уму–разуму молодого?
— Какого?
— Ну, того… У которого я сегодня в подушке «бабки» нашел. Тюрина. Он сейчас туалет моет.
Два «деда» вошли в туалет в одних трусах.
Дневальный по роте рядовой Тюрин мыл шваброй пол. У щуплого солдата была наголо обритая голова и серое, измученное лицо. Хэбэ висело на Тюрине мешком.
Поздняк и Харитонов приблизились к дневальному. Тюрин перестал мыть пол, поднял голову и тревожно уставился на «дедов».
Харитонов подошел к Тюрину вплотную и сердито сдвинул брови:
— Я тебе говорил, падла, все деньги мне отдавать?
— Так я же отдал, — пролепетал Тюрин, вращая испуганными глазами.
— А это что? — Харитонов потряс перед носом дневального парой мятых рублевых бумажек. — В наволочку спрятал, да? Думал, я не найду?
Харитонов ударил солдата кулаком в живот.
Ойкнув, Тюрин согнулся пополам и упал на пол.
Дверь туалета открылась, и на его пороге вырос капитан Фоменко.
Он увидел, как склонившийся над дневальным Харитонов замахнулся рукой для очередного удара, подскочил к «деду» сзади и перехватил его руку своей могучей кистью. Харитонов оглянулся и, встретившись взглядом с командиром роты, побледнел от страха.
