Михаил Аношкин - Трудный переход
— Его, товарищ лейтенант, еще на кухню дрова колоть, — усмехнулся Ишакин.
— А что, друг Василий, на кухне хоть и дымно, зато сытно. На все я согласен. Напоследок мог бы и на губе посидеть и на кухне поволынить, да некогда.
— Ничего, времени у тебя хватит. Война еще не скоро кончится, вольной жизни тебе еще долго не видать, Качанов.
— Это верно, товарищ лейтенант, только я уезжаю.
Ишакин и тут не преминул подковырнуть друга:
— Куда же тебя посылают? Уж не Рокоссовский ли в гости позвал?
— Нет, не знает он Мишку Качанова, а то бы позвал. Зато другие помнят. Как поется — «дан приказ ему на запад, а вам в другую сторону». Еду, товарищ лейтенант, в танковую часть. Писарь только что на ухо шепнул — получен приказ. Ну, я тогда, конечно, подкатился к старшине, выпросил эту вшивую одежонку и хотел напоследок повеселить вас. А вместо благодарности чуть не заработал губу. Но зато вы долго будете меня помнить.
— Достиг своего, — недовольно буркнул лейтенант. Его еще больше расстроило это Мишкино сообщение — породнились они тогда в Брянских лесах. И сказал, нахмурив брови: — Перекур! А тебе, Лукин, по матчасти подтянуться надо.
— Есть подтянуться, товарищ лейтенант!
Таким вот образом простился со взводом Мишка Качанов и будто в воду канул. Обещал писать письма, но не напомнил о себе ни единой строчкой. Жив ли сейчас?
Однажды отпросился Андреев у лейтенанта и пошел в Ново-Белицы, на ту сторону Сожи. Он бродил по сосновому бору, и воспоминания одолевали его. Вот тот домик, где в сорок первом году встретили их отряд начальник формировочного пункта — седой симпатичный полковник и батальонный комиссар Волжанин. В этом домике угощал их комиссар чаем и все расспрашивал, как это они — Игонин и Андреев — сумели после гибели капитана Анжерова вывести отряд к своим. И не просто вывести, а кое-где основательно потрепать немцев. Вот где-то возле этих сосен расстались они с Петькой Игониным, их определили в разные части. Вот так же касались их пилоток колючие лапы сосен. Только тогда было в разгаре лето, а теперь лес тихо стонал от осеннего ветра. И тогда Григорий подумал о том, что на запад он, видимо, пойдет той же дорогой, которой в начале войны уходили на восток. И будет еще много волнительных и горьких встреч впереди. И самыми горькими из них будут встречи с могилами капитана Анжерова и Семена Тюрина… А сколько еще будет свежих?
Воспоминания, воспоминания…
…После того как в стычке с бандеровцами взвод потерял двух бойцов, из батальона прислали замену — тоже двух. Пришли недели две назад, когда взвод разминировал поле возле деревни Фатеевка. Колхозники попросили. Сеять надо, а поля засорены минами. И командование бросило на это батальон Малашенко. Правда, поздновато, но все равно: озимые посеют.
Двое новеньких пришли прямо в поле. Васенев и Андреев стояли в сторонке и наблюдали, как работают бойцы. Прибывшие были заметно разными. Боец с монгольским скуластым лицом, коричневыми глазами, по-татарски смуглый, поправив на спине автомат, строго отпечатан шаг, ловко бросил ладонь к пилотке:
— Товарищ гвардии лейтенант, красноармеец Файзуллин прибыл в ваше распоряжение!
И хотя сказал он все это на безукоризненном русском языке, еле заметный акцент выдавал в нем татарина. Лейтенант наметанным взглядом окинул новичка и остался доволен: подтянут, статен, сдержан. Хорошо!
А второй топтался рядом, то и дело подкидывая на плече кавалерийский карабин. Потом кашлянул и сказал запросто:
— Ну так, значит, здравствуйте. Прибыл вот с товарищем Файзуллиным для новой службы.
Ему было лет сорок, бросались в глаза лихие, с рыжинкой усы. Глаза голубые и добрые, в паутинках морщин. На ногах обмотки. В роте никогда ни у кого не было обмоток. Когда-то раньше носили, а сейчас просто забыли, как с ними обращаться. А у новенького обмотки, правда, солидно потертые, но были пригнаны аккуратно, по-крестьянски.
Эта не воинская форма обращения, обмотки, которые казались страшным анахронизмом, а главное — возраст бойца смутили не только Андреева, но и железного по части воинских правил Васенева. По уставу требовалось строго одернуть бойца, потребовать, чтобы он доложил как полагается, но обоим он годился в отцы, и вроде бы неудобно было с ним строго разговаривать.
Андреев сказал:
— Вы не назвали свою фамилию.
— Ведь как некрасиво получается, — осуждая самого себя, проговорил боец. — Гордеев моя фамилия. Гордей Фомич Гордеев, стало быть.
— Товарищ Гордеев, — подал голос Васенев, — разве вас не учили, как правильно представляться командиру?
— Да почему не учили? — охотно ответил Гордей Фомич. — Учили. Даже в наряде вне очереди стоял. Да вот привык по-свойски, ничего с собой поделать не могу.
— В армии по-свойски не полагается, — сердито возразил Васенев. — Придется привыкать к порядку.
— Буду привыкать, раз такое дело.
— Товарищ Файзуллин, — спросил Андреев, — вы умеете обезвреживать мины?
— Так точно! — вытянулся по стойке «смирно» Файзуллин.
Андреев сказал:
— Вольно, вольно. — И повернулся к Гордееву: — А вы?
— Никогда не приходилось, товарищ командир. Вот, скажем, по плотницкому делу и даже по столярному — за милую душу все оборудую. А с минами не якшался, да и боюсь я их.
— Ладно, решим, — закончил знакомство Васенев. — Пока можете отдыхать. Вечером решим.
Файзуллин на другой же день пошел на разминирование, а Гордеев остался за дневального, потом дежурил на кухне — не было ему работы по специальности. Но Андреев тогда подумал, что неспроста командование подослало во взвод, отлично обученный минному делу, плотника. Значит, в скором времени потребуются и плотники, стало быть, назревают какие-то события, о которых простым смертным пока знать не полагается, но которые планируются высокими начальниками.
И вот, пожалуйста. Понятно, что напихали этот лес войсками не ради забавы, не для учений. Похоже, готовился удар и какую-то роль в предстоящих боях командование уже отвело батальону Малашенко, роте Курнышева, взводу Васенева и лично ему, старшему сержанту Андрееву, в равной мере, как Ишакину, Гордееву и всем остальным.
НАЧАЛО
Батальон никто не тревожил до утра. Андреев спал под кустом, укрывшись плащ-палаткой, спина к спине с Ишакиным — так у них повелось давно. Проснулся старший сержант от того, что на этот раз шалый снаряд разорвался где-то совсем близко. И не один Андреев проснулся. Многие бойцы поподнимали головы, прислушиваясь, не повторится ли грохот еще. Но было тихо, и кто-то с досадой сказал:
— Поспать не дает поганый фриц.
Старший сержант заснуть больше не мог. В лесу полная тишина так и не установилась, но все-таки было спокойнее, чем вечером. Недалеко на малых оборотах урчал мотор, в подлеске, что темнел через проселочную дорогу, сердито разговаривали, и еле слышно, с перебоями, вдалеке бил короткими очередями пулемет. Но все эти звуки были настолько незначительны, что люди, привыкшие к военному шуму и грому, их просто не замечали.
Светало. Раньше всего оттаяли от темноты верхушки сосен. Потом посветлело на полянках. Прохлада забилась и под плащ-палатку Андреева. Никакие думы больше не тревожили его.
Григорий научился управлять собой. Вполне мог заставить себя ни о чем не думать, когда от дум нет отбоя. Он свободно обретал душевное равновесие даже в ситуациях неожиданных и опасных, хотя первое время было трудно.
Готовится наступление. Взводу, конечно, дадут горяченькую работу. Зачем гадать какую? Любую придется выполнять, а как выполнять — покажут обстоятельства. Одно ясно: легкой она не будет. Народ во взводе обстрелянный, притертый друг к другу. Лишь этот слишком штатский Гордей Фомич, но мужик он, видать, дельный, по-крестьянски сноровистый и всякого в жизни понюхал. Не подведет. По крайней мере, такое впечатление о нем сложилось за эти недели.
Андреев упустил какой-то миг и не заметил, как в лесу все пришло в движение. Зарокотали моторы, слышались отрывистые команды. Подал свой властный голос и лейтенант Васенев:
— Подъем!
Поднимались нехотя, чисто автоматически — утренний сон самый сладкий. Появился Курнышев, подтянутый, стремительный, и связной Воловик еле поспевал за ним.
— Лейтенант, — на ходу бросил капитан, — выводи взвод на проселок. Бегом!
Не успев как следует построиться, взвод торопливой рысью побежал за Васеневым.
Уже совсем рассвело. На макушках сосен загорелась розовая зорька.
— Эх, мать честна, — вздохнул Юра Лукин, — благодать-то какая!
— Любуйся хорошенько, — сказал Ишакин, — может, в последний раз.
— Дурак ты, Ишакин, — рассердился Трусов. — Вечно вякаешь невпопад.
— Я, по-моему, тебя не обзывал.
— А ты хуже сделал, — окрысился Трусов.
