Марина Чечнева - Небо остается нашим
Когда начинались каникулы в институтах и школах, мы на все лето перебирались в лагеря. Заводская молодежь приезжала на полеты после работы.
Жизнь на аэродроме начиналась с восходом солнца и утихала, когда солнце уходило за горизонт. Работы было невпроворот, но мы не хныкали, мы успели полюбить небо.
Перед полетами помогали технику Васе Никитину подготовить самолет, а к вечеру вместе с ним мыли, чистили, заправляли, привязывали к штопорам, зачехляли машины и лишь после этого уходили в палатки, чтобы помыться и привести себя в порядок. Чуть позднее инструктор проводил разбор полетов, анализировал работу каждого курсанта, ставил задачи на следующий день.
После этого можно было идти на ужин. Потом - кино, встречи с опытными летчиками, лекции, дискуссии. А утром снова полеты.
Раз в неделю нас отпускали домой. Если увольнение совпадало с воскресеньем, я с отцом отправлялась в город. Он очень любил Ленинские горы, и мы часто бывали там. Москва открывалась тогда с птичьего полета. Вдали виднелся Кремль, солнце золотило его купола, а улицы разбегались вразлет, как лучи…
С большой неохотой я расставалась с отцом. Мне всегда было интересно и радостно с ним…
* * *
Первое время инструкторы «разыгрывали» для нас весь полет на земле. Учили правильно садиться в кабину, последовательно действовать при «взлете». Задания с каждым разом усложнялись.
И вот начались ознакомительные полеты. Впервые поднявшись в воздух, я так разволновалась, что просмотрела и разбег машины, и ее отрыв от земли. Опомнилась, когда под крылом уже замелькали красные крыши деревни, разбросанной у реки. Меня охватило какое-то блаженное оцепенение. Забыв наставления, я подняла руку над козырьком кабины. Тугая струя от винта отшвырнула руку назад, ударила о край кабины. Я испуганно взглянула на инструктора: заметил ли он все это. Наверное, Дужнов сам испытал когда-то нечто подобное. Улыбнувшись, [12] он положил У-2 в крутой разворот, да так, что у меня дух захватило.
Так начались учебные полеты и курс летной подготовки. Вначале осваивали простейшие упражнения, отшлифовывали полет по кругу - взлет, разворот, построение маршрута, посадку. Летали с инструктором. Он находился в задней кабине и через дублированное управление исправлял ошибки ученика. Со временем ошибок становилось все меньше.
Убедившись, что я «кое-чему», как он выразился, научилась, Дужнов разрешил мне самостоятельный вылет. Это было в августе 1939 года.
Первый самостоятельный! У кого не замирало сердце при одном этом слове! Когда Михаил Павлович после очередного задания подошел ко мне и сказал, чтобы готовилась к первой пробе сил, я не сразу поняла его.
- Одна полетишь, ясно? - повторил он.
* * *
Аэродром просыпался рано. Обычно на выходной все уезжали в Москву. Старшина группы Николай Гусев предупредил, чтобы на этот раз мы ночевали в лагере. Было известно - инструктор наметил несколько человек для самостоятельных вылетов. Но кого? Каждый втайне надеялся, что выбор падет на него. Воскресенье я провела как во сне. Все думала о завтрашнем дне, мысленно представляла себе, как Дужнов произнесет мое имя, проводит до самолета, на обшивке которого еще дрожат капли утренней росы, как взмахнет флажком стартер, давая разрешение на взлет…
Нет! Лучше об этом не думать.
Утро в день полетов выдалось на редкость тихое, ласковое. Я проснулась задолго до подъема, вышла из палатки. На лугу под солнцем сверкала обильная роса, предвестница теплого, сухого дня. Над гладью реки стлались космы тумана, а в просветах между ними на другом берегу мелкими волнами колыхалась рожь. Мне показалось, что слышится легкий зеленый звон…
Со стороны деревни доносились невнятные голоса, тянуло горьковатым дымом. На реке гулко шлепал по мокрому белью валек. Над землей вставал новый день.
Я представила, как сегодня ворвусь в прохладную гладь небес, взбудоражу ее ревом мотора и оттуда, с высоты, [13] буду глядеть на землю, по которой хожу, которая взрастила меня и за которую я, если понадобится, не задумываясь, отдам жизнь. Отдам вот за это самое чудное мгновение, за это утро, за его свежесть, за тихий перезвон зеленой ржи и пение жаворонка, за все то, что вмещается в одно короткое, но емкое слово - Родина.
В первый полет Дужнов, захватив техника, ушел сам… Мы знали, он хочет опробовать машину и убедиться в се исправности. Делалось это для того, чтобы курсант с первого самостоятельного вылета навсегда поверил в машину.
Приземлившись, инструктор зарулил У-2 на старт и с минуту основательно «погонял» мотор. Потом вылез из кабины, не спеша подошел к нам, медленно обвел нас глазами, словно испытывая наше терпение и выдержку.
- Что ж, друзья, - сказал наконец Михаил Павлович, - сегодня у нас по плану самостоятельные вылеты. С кого начнем?
Дужнов помедлил, наши глаза встретились.
- Чечнева, в самолет!
Привычно, но не так быстро, как во время учебных занятий, я влезла в кабину, пристегнула ремни. Самолет на линии предварительного старта. Дужнов уже доложил командиру звена Мацневу о моей готовности к вылету.
- Перед самостоятельным полетом два круга с вами сделает командир звена, - поясняет Михаил Павлович. - Летать, как со мной… Спокойнее, Чечнева. Все будет в порядке.
Я киваю.
Легко сказать - спокойнее. При взлете я, конечно, волнуюсь, и лишь в воздухе постепенно ко мне возвращается уверенность. Все пока идет как надо. Главное теперь - четко и грамотно, как учили, выполнить все элементы полета. Мацнев в свое время уговаривал меня бросить авиацию. Осрамиться перед ним я просто не имею права…
Выполнив два полета, с замиранием сердца жду замечаний Мацнева. Он покидает машину и жестом показывает, чтобы на инструкторское место положили мешок с песком для сохранения центра тяжести. Дужнов улыбается, одобрительно кивает мне. Он сам выпускает меня в воздух, идет, держась за нижнюю плоскость. Потом протягивает руку вперед. Старт дан. [14]
Увеличивая обороты, ревет мотор, У-2 набирает скорость и отрывается от земли. За спиной никого, я одна. Только я и верный мой друг - самолет, заслуженный ветеран, поднявший на своем веку в воздух не одну сотню ребят и девчат.
Я улыбаюсь и мысленно прошу: «Не подведи, дружище!» В ответ мерно рокочет мотор, и послушная моей воле машина ложится в разворот.
Два круга - это четырнадцать минут. Заруливаю машину на старт, а сама время от времени поглядываю туда, где стоят командиры и начальники.
Как они оценивают полет? Дужнов машет рукой и показывает большой палец. С плеч словно свалилась огромная тяжесть. Выключаю мотор, подбегаю к инструктору и срывающимся голосом докладываю о выполнении задания…
В последующие дни отрабатываем элементы полета по кругу, тренируемся в пилотажной зоне. Иногда со мной летает Дужнов. Мелкий вираж, спираль, змейка, штопор, боевой разворот - все усваивалось постепенно.
Говорят, страсть к небу - самая высокая страсть. Наверное, так оно и есть. Человек, однажды испытавший счастье самостоятельного полета, никогда не изменит своей мечте. Если, конечно, в душе он - летчик.
Много писалось о призвании и мужестве авиаторов. Никто не станет спорить, что эта профессия немыслима без подвижничества и риска. Но нужно быть бесконечно влюбленным в небо, чтобы, пройдя через неудачи и потери, искренне сказать, как Антуан де Сент-Экзюпери: «Ни о чем не жалею. Я играл - и проиграл. Такое у меня ремесло. А все же я дышал вольным ветром, ветром безбрежных просторов».
Он употребил это кажущееся в чем-то приниженным слово «ремесло». Но он мог бы сказать и «ремесло поэта». Все дело в том, в чьих устах звучит это слово.
Марина Раскова заметила однажды: «Наше ремесло не хуже и не лучше любого другого - ремесла сталевара, каменщика, сеятеля. Только мы не можем жить без неба, и в этом, наверное, мы неизлечимо больны».
Видимо, так тоскуют по синеве птицы, и я понимаю Михаила Водопьянова, человека, так много сделавшего для Арктики, когда он в грустную минуту написал на фотокарточке одному моему знакомому: «Как жаль, что не [15] могу уже летать в Арктику». Он больше не водил самолеты в этот холодный край. И улыбка у него на фотокарточке немножко виноватая, словно он извиняется перед далекими зимовщиками, перед капитанами, идущими Карским морем, перед друзьями, перед радистами завьюженной Чукотки.
Совершив первый самостоятельный полет, я уже не мыслила свою жизнь без неба, без поющего на высоте ветра и стремительно летящих облаков…
Когда Николая Каманина совсем недавно спросили: «Какое самое яркое событие в вашей комсомольской биографии, ваше самое значительное дело в комсомоле?» - он ответил: «День, когда я впервые сам повел самолет. Как, по-вашему, это - событие? Было это в июле 1928 года. А в двадцать пять лет мне довелось участвовать в челюскинской эпопее».
