Анатолий Чехов - След в пустыне
— Послушай, ата, не видал человека среднего роста, прихрамывает на правую ногу, несет большой мешок, идет на север? — перевел Курбан вопрос старшины и подивился, как это Андрос узнал внешность Гасан-оглы.
Величавый старик в высокой белой папахе, с белой бородой, неторопливый в движениях, с достоинством восседал на ишачке и молча смотрел на Курбана строгими печальными глазами, из которых одна за другой катились старческие слезы.
Курбан повторил свой вопрос; старик, прикрыв веки, проговорил несколько слов.
— Что он сказал? — нетерпеливо спросил Андросов.
— Сына убили, с фронта похоронная пришла, — перевел Курбан и в знак печали и уважения к чужому горю наклонил голову.
— Спроси у него еще раз, не видел ли он Гасан-оглы? — едва держась на ногах, приказал Андросов, ненавидящим взглядом окидывая все прилегающее к колодцу пространство.
Мимо них шли и шли к водопою тысячи овец, блея и тряся курдюками, поднимая облака бурой пыли. Солнце, скрываясь за горизонтом, тонуло в пыльной мгле. Быстро надвигались сумерки. Нечего было и думать отыскать след Гасан-оглы в темноте, на этой выбитой тысячами и десятками тысяч овечьих копыт земле.
— Был человек, — наконец ответил старик, — спрашивал дорогу к колодцу Кара-Таш. Очень устал. Не знаю, как дойдет…
— Зачем Кара-Таш? Кара-Таш совсем в другой стороне! — воскликнул Курбан.
Андросов сердито глянул на Курбана: пограничник не должен выдавать свои мысли.
— Бояр хорошо знал дорогу на Кара-Таш, за полдня бы дошли, — пробормотал старик.
Курбан быстро перевел его слова.
— О сыне говорит, — добавил он.
Старик указал в сторону Мухамедниязова, сидевшего на земле со связанными за спиной руками.
— В чем его вина? — спросил он.
— Кончал война, домой гулял, — считая, что так будет понятнее, на ломаном русском языке ответил Андросов.
Прикрыв глаза в знак того, что понял, старик неторопливо тронул пятками своего ишака. Ишак повернул и направился к разгоравшемуся неподалеку костру, который уже развели, чтобы сварить ужин, мальчишки-подпаски.
Остановившись перед сидевшим у тюков связанным Меджидом, старый чабан с презрением плюнул в его сторону.
Курбан вздрогнул, как будто плевок предназначался ему.
Война пришла и сюда, в пустыню, за тысячи километров от фронта. Каково было этому пастуху получить известие о гибели сына и видеть труса, бежавшего с фронта?
— Послушай, отец, — окликнул старика Андросов, — возьми, что хочешь, дай твоего ишака хоть на час.
Старик спросил, зачем русскому человеку нужен ишак, и когда узнал, что Андросов — пограничник, молча сошел на землю.
Андросов хотел объехать колодец по широкому кругу, чтобы на нетронутом песке найти потерянный след.
— Какой след, старшина, — попробовал отговорить его Курбан. Он видел, что Андросов вот-вот повалится от усталости.
— А луна-то вон какая, хоть газеты читай, — ответил тот, едва взбираясь на упитанного ишачка, покрытого кошмой.
— Охраняй задержанного, головой отвечаешь, — сказал старшина и, проверив, надежно ли связаны руки Меджида, поехал от колодца в сторону, противоположную той, откуда пришли овцы.
Курбан решил заняться делом: запастись водой, напоить верблюдов, сварить ужин. Теперь уже он не мог избежать разговора с Меджидом и нарочно задержался у колодца, добывая воду.
Привязав к Яшкиной сбруе длинную веревку, он отгонял верблюда на сотню метров, пока у края полуобвалившегося колодца не появлялось наполненное водой брезентовое ведро. Тощие сухопарые подпаски, черные, как головешки, дружно вытаскивали ведро, с удовольствием помогая Курбану, решив, что и он тоже большой военный начальник.
Напоив верблюдов и наполнив фляги, Курбан притащил охапку веток и корней саксаула, которые наломал по пути, стал разжигать костер. Саксаул вспыхнул, как порох, сразу приблизив подступавшие к огню сумерки.
Собрав сухой верблюжий помет, Курбан подбросил его в огонь, подвесил над костром котелок с водой.
Он надеялся, что Меджид уснет, но, взглянув на лежащего у тюков земляка, невольно вздрогнул: Меджид следил за ним внимательными, лихорадочно блестевшими глазами.
— Курбан, не развяжешь руки, брат не оставит ни одного Нургельдыева в живых, — проговорил Меджид.
Сделав вид, будто ничего не слыхал, Курбан разостлал на песке кошму, раскинул над нею полог, приготавливая постель для себя и Андросова.
Ни скорпион, ни фаланга — ядовитый паук — ни за что на кошму не полезут. Вся эта нечисть панически боится запаха шерсти, потому что овцы охотятся за фалангами и преспокойно их едят как лекарство. Курбан готовил постель на двоих, нисколько не заботясь о Меджиде. Больше того, он достал длинный волосяной аркан и разложил его по замкнутому кругу, потыкав палкой в песок, чтобы случайно не оказалась поблизости гюрза или небольшая, но стремительная, подпрыгивающая в воздух на полтора метра змея-стрелка.
Меджид презрительно наблюдал за ним. На девой руке Курбана не хватало безымянного пальца. Курбан на всю жизнь запомнил тот день, когда, словно иглы, зубы змеи впились ему в палец. Он вскрикнул: «Гюрза!», из кибитки выбежала с топором в руке мать, увидев две капельки крови на пальце сына, отрубила ему палец и сама лишилась чувств. Помедли мать минуту — пришлось бы рубить всю руку, полчаса — не было бы его в живых. С той поры Курбан очень осторожно устраивался на ночлег, над чем сейчас зло смеялся Меджид.
— Курбан, если ты меня не развяжешь, клянусь, тебя опять укусит гюрза!
— Замолчи, Меджид! Не могу я тебя развязать! Какой ишак кричал: «Домой иду, войну кончал!» — ты или я?
— А зачем папаху надел? — огрызнулся Меджид. — Я думал, свои!
— Какие свои? Кто такие для тебя свои? — возмутился Курбан. — Язык змеи и хвост шакала ты, Меджид, не хочу больше говорить!
— Ты сам ишак, Курбан.
— Почему я ишак?
— Потому… Думаешь, немцы взяли Москву и дальше не пойдут? Через неделю здесь будут. А что ты скажешь тогда? Что немецкого разведчика в пустыне ловил? Думаешь, я не знаю, зачем вы здесь? И еще раз ты дурак, Курбан.
— Почему я еще раз дурак?
— Потому что твой старшина умнее тебя, на ишаке в Кара-Кумы поехал, а ты здесь сидишь. Если умный ты, развяжи руки, другом будешь, уйдем к колодцу Аджарали, там Зоря и мать, Зорю тебе отдам, свадьбу сыграем, братом будешь… Хоть бы поесть дал…
Молча протягивая Меджиду кусочки жареной баранины из его же запасов, Курбан раздумывал над этими словами. А что, если Меджид прав?..
Курбан представил на миг усталое худощавое лицо Андроса, который давно исчерпал свои силы и держался только на нервах и железной воле. Курбану стало стыдно. Разве Андрос слушал бы ядовитые слова Меджида? Да он бы его так тряхнул, что выскочила бы из Меджида его подлая душа.
— Ты шакал и сын шакала, Меджид! Не хочу больше слушать! — воскликнул Курбан.
— Ну погоди, собака!
— Сам собака!
— Тьфу! — плюнул Меджид.
— Тьфу! — плюнул и Курбан.
Андросова все не было. Едкий дым кизячного костра столбом поднимался к небу, закрывал собой полную яркую луну. Курбан, едва справляясь с одолевавшей его тяжелой дремой, подбросил в огонь веток саксаула, пламя вспыхнуло, осветив лежавших на песке верблюдов, полог и край расстеленной кошмы, сваленные в кучу вещмешки и тюки с продуктами и, наконец, связанного Меджида, злобно сверкавшего глазами.
Уголок видимого Курбану глаза Меджида, отражая красноватые отблески костра, горел алым светом. Курбан поежился.
Меджид отвел взгляд и уставился в огонь, как будто увидел там свое спасение.
Курбан снова подбросил в пламя саксаула, поправил разгоревшиеся кизяки. Одна головешка откатилась от костра на целый метр, но у Курбана не было никакого желания взять и бросить ее в огонь: все его существо просило отдыха. Если бы Курбан не опирался обеими руками на винтовку, он бы давно уже свалился на песок и уснул мертвым сном.
Какую-то секунду он еще раздумывал, правду ли сказал Меджид, что немцы взяли Москву и скоро будут здесь, потом перед глазами его замелькали круги, он увидел небольшое озеро, окруженное деревьями, белый дом, отражающийся в спокойной глади, потом откуда-то выплыло прекрасное лицо Зори Мухамедниязовой. То приближаясь, то удаляясь, оно смотрело на него осуждающим взглядом и словно качалось на волнах в струящемся горячем мареве. Зоря наклонилась, взяла Курбана жесткой рукой за плечо и крикнула грубым мужским голосом:
— Нургельдыев!
Курбан вздрогнул и проснулся.
Старшина Андросов держал его за плечо. Меджид спал у самого костра, подернувшегося пеплом; звучно пережевывая жвачку, дремали верблюды.
— Ты что это вздумал спать на посту, вот я тебя под трибунал! — воскликнул Андросов, но Курбан заметил, что старшина, несмотря на крайнюю усталость, чем-то очень доволен.
