Федор Галкин - Сердца в броне
Через некоторое время противник снова подвесил над танком «фонари».
— Теперь всю ночь будут подсвечивать, — оторвавшись от люка, вздохнул Тимофеев.
. — Пускай светят, черт с ними, веселее будет. Вот бы' только проверить, не лежит ли где подбитый Чирков, — ответил Горбунов.
— Чирков не из тех, чтобы не подать знак, коль ранен. Молчит, значит, прошел, — успокоил Тимофеев Горбунова. — Теперь нужно быть начеку: как бы гитлеровцы не вздумали атаковать. Подберутся в темноте поближе и пулеметами не накроешь, а гранат больно мало осталось. Надо установить дежурство. — Тимофеев взглянул на светящийся циферблат часов.
— Двадцать один тридцать. Вот что, Чернышев, — к люку. Наблюдать! При малейшем шорохе — подъем. Остальным отдыхать. Через два часа тебя сменит Останин. Часы есть?
— Нет, товарищ лейтенант. В бою стекло разбило, стрелки повылетали. Беда прямо. Без часов как без рук.
— Возьми мои. — Тимофеев тихо соскользнул с сиденья и опустился на днище танка, где неудобно согнувшись, сидел Горбунов. Чернышев занял место у приоткрытого люка.
Вскоре из носовой части послышалось мерное посапывание Останина, но минут через десять он вдруг хрипло спросил, будто и не спал вовсе:
— Как Чирков, проберется ли обратно?
— Отдыхай, Саша, тебе скоро дежурить.
Тот опять протяжно засопел.
— А вам почему не спится, товарищ лейтенант? — спросил Горбунов.
— Не спится, Сень, всякая чертовщина в голову лезет, глаза слипаются, а сон не берет.
— О семье думаете?
— О ней уже думал. Теперь о завтрашнем дне. Кто его знает, что немцы предпримут? Вот и думаю, как их получше встретить!
Но Горбунова тянуло к мирной беседе, видимо, не хотелось заглядывать далеко вперед, и он опять перевел разговор на свое.
— Жена, небось, писем ждет?
— Не успел я, Сеня, жениться‑то.
— Ну? — Удивился тот. — А я то считал — письма от жены получаете.
— Нет, Сеня, не успел. Когда у себя в Ирмино окончил десятилетку, о свадьбе рановато было мечтать. Куда торопиться? Пошел в Орловское танковое училище. Получил офицерское звание и поехал служить под Ленинград. Только успел оглянуться, как началась заваруха с белофиннами. Пошел на фронт. Побило меня тогда как следует, долго в госпитале отлеживался. Только весной сорок первого приехал в отпуск домой. Ждала меня там хорошая дивчина — Тоня, Антонина, значит. Стройная, высокая, глаза, как переспелая вишня, брови скобкой. А уж характер покладистый — прямо вся из доброты соткана. Давно нас считали женихом и невестой, да пожениться и на этот раз не привелось. Отец мой, Андрей Максимович, потомственный шахтер был. Последнее время работал на шахте 4–бис Ирмино начальником участка. И надо же такому случиться, чтобы именно в мой приезд на шахте произошла авария. Почему‑то обвинили в этом батьку. Взяли да и осудили. Тут уж было не до женитьбы. А через несколько дней меня телеграммой вызвали в часть. Едва с Тоней проститься сумел. Ну, а дальше все ясно. — Он вздохнул. — Дома остались только мать с братишкой. Как Останина, Сашкой зовут.
Тимофеев немного помолчал, прислушиваясь к тому, что происходило снаружи, кашлянул в кулак и тихо продолжал:
— Боюсь за него — бедовый он. В последнем письме писал сорванец, что он уже, дескать, взрослый и не желает отсиживаться в тылу. Не справится с ним мать. Уйдет на фронт.
Лейтенант Тимофеев еще не «Знал, что Саша, отослав ему письмо, через несколько дней сбежал из дому, пришел в военкомат и потребовал отправить его на фронт.
Военком послал дежурного за матерью. Оба они, мать и военком, долго и настойчиво убеждали Сашу подождать, не торопиться, но тот молча выслушивал все доводы и настаивал на своем. Его взяли в армию. А скоро попал на фронт и где‑то под Харьковом, в одной из горячих схваток с врагом, погиб. Но Тимофеев этого еще пока не знал.
Чернышев подал знак о подмене. С трудом выбравшись из сиденья водителя «на вахту» встал Останин.
— Интересно вы рассказывали, товарищ лейтенант, — проговорил он, усаживаясь у командирского люка.
— А ты что, разве не спал, Александр? — удивился Тимофеев.
— Не спалось. Комбинации всякие строил: как бы ловчее наружу выбраться да гусеницу отремонтировать.
— Так не пойдет, — возразил Тимофеев. — Решето из тебя сделают. Разве не видишь, что вокруг танка все под прицельным огнем. Они, небось, гады, на ночь еще автоматчиков поближе подсадили.
— Да, пожалуй, так—буркнул Останин, поудобнее устраиваясь у люка.
Ночь, казалось, тянулась бесконечно. Как и прежде, оставляя за собой прозрачные дорожки, продолжали взвиваться над танком осветительные ракеты.
Редкие звездочки на чуть посеревшем небе начали блекнуть, когда за бортом машины послышался шорох. Горбунов, сменивший у люка Останина, насторожился. Тихо толкнув в плечо Тимофеева, он нащупал в кармане «лимонку» и туго зажал ее в правой руке. Тимофеев вскочил с места и, придерживая руку Горбунова, прильнул к приоткрытому люку. Шорох послышался уже на крыле танка.
— Товарищ лейтенант, откройте побольше люк, это я, — донесся снаружи хрипловатый голос Чиркова.
— Гриша? Молодец! — Чуть не крикнул Горбунов, — давай скорее!..
В люке показался сперва туго набитый вещевой мешок. За ним — голова в танкошлеме. Весь в грязи, с головы до сапог, Чирков нырнул вниз и свалился на руки товарищей.
— Вот я и дома, — прохрипел он отдуваясь. — Все кочки брюхом сровнял. Налетай, хлопцы: еды немного принес, ну и «лимонок» прихватил, сколько мог. Много ведь не унесешь, метров двести пришлось добираться по–пластунски. Сверху корочка подмерзла, нажмешь, а из‑под нее грязь фонтаном прет. Да еще треск проклятый на всю округу поднимается. Еле ноги унес.
— Видели мы, как по тебе фрицы садили. — Тимофеев положил руку на плечо Чиркова. — Волновались за тебя. Только ведь знаю я тебя — мертвым приползешь…
— В клещи взяли фрицы. Пули, как пчелиный рой запели над головой, а я носом в грязь, в грязь. Застрочат, я падаю, перестанут, я снова, согнувшись, бегу. А когда минами запузырили, я гусеничный след нашел. Он глубокий, как канава. Так и добрался.
— Комбату доложил? — спросил Тимофеев.
— И комбату, и комиссару.
— Ну и что?
— Правильно, говорят, решили, держитесь, говорят, подлатаем танки, — выручим. Только скоро не ждите: все машины в ремонте.
•Пришел новый день. Серыми барашками торопливо бежали по небу облака. В голубые просветы разрывов пробивалось розоватое солнце, сгоняя с земли утренние узоры инея. С нашей стороны била артиллерия. Снаряды рвались как в глубине обороны противника, так й на его переднем крае. Гитлеровцы огрызались, но танка не трогали, точно не замечая его.
Тимофеев с Горбуновым через перископы и прицел пристально наблюдали за огневыми точками фашистов и аккуратно наносили их на схему. Остальные дежурили у пулеметов и пушки.
Внимание Тимофеева привлекло несколько бугорков свежевырытой земли, появившихся метрах в семидесяти от кормы и левого борта танка.
— Вероятно, на рассвете автоматчиков в окопы подсадили. Боятся, как бы мы вылазку не сделали, — заме–тил он вслух. — Теперь к своим даже и ночью не пробраться, перехватят.
— Может, ударить по бугоркам осколочными, выкурить их из нор? —подсказал Горбунов.
— Не нужно. Одних выкурим, других вечером подсадят. Только зря шум поднимем. Сделаем вид, будто ничего не заметили.
В этот день гитлеровцы не осмелились атаковать танк. А когда солнце завалилось за горизонт, у переднего края фашистской обороны задвигались какие‑то тени.
— Кажись, идут, — доложил Останин, наблюдавший за противником. Горбунов тотчас же повернулся к пушке. Руки привычно легли на рукоятки маховиков механизма наведения, но Тимофеев остановил его:
— Огня не открывать, всем сидеть спокойно, — скомандовал он. И, помолчав, добавил, как бы объясняя свое решение: — Десяток немцев убить мы всегда успеем, а вот их огневые точки еще не все обнаружены. Наберитесь, хлопцы, терпения и молчите. Пускай думают, что мы ночью ушли. Все равно они с танком пока ничего не сделают. Чем они возьмут такую броню?
А гитлеровцы уже шли к танку редкой цепочкой. Некоторые, не выдержав, стреляли по смотровым приборам. Но танк не отвечал. Скоро они окружили его со всех сторон, взобрались на башню, били по броне прикладами, пытались ломиком открыть крышки люков и, наконец, на ломаном русском языке закричали:
— Рус, здавайс!
Экипаж молчал. Все сидели, не шевелясь, затаив дыхание, еле сдерживая накопившуюся злость. Горбунов наклонился к уху Тимофеева и прошептал:
— Не подорвали бы, сволочи…
— Не подорвут, им интереснее машину взять целой.
Всю ночь, до самого рассвета, продолжалась злобная карусель вокруг танка. Одни немцы приходили, ковырялись, ковырялись и, ничего не достигнув, уходили. Им на смену являлись другие, и все начиналось сначала. Ребята, когда над их головой устраивался дьявольский шабаш, только скрежетали зубами и сидели не шевелясь. Лишь изредка начинали терять терпение: то Останин, то Чирков делали попытки подняться к люку, чтобы приоткрыть его и швырнуть вниз гранату. Но Тимофеев решительно останавливал. Так всю ночь молча и просидели.
