Свен Хассель - Генерал СС
Потом осторожно, закрыв смотровые щели, напрягая зрение и слух, мы двинулись в дальний объезд.
— Впереди танки противника!
Порта затормозил снова. В нескольких метрах от нас на обочине дороги стояли девять Т-34. Выглядели они вполне мирно, не ожидающими неприятностей, но пушки их смотрели в нашу сторону. Старик заколебался. Русские, очевидно, пока что не опознали нас, но почти наверняка опознали бы, стоило нам повернуть обратно.
— Была не была. — Старик кивнул Порте. — Заводи мотор — и полный вперед. Сделаем попытку прорваться хитростью.
Он открыл люк и высунулся. В густых сумерках его шлем походил на русский. Старик рассчитывал, что противник не ожидал появления поблизости никаких немецких танков.
Когда мы тронулись, у меня мелькнула мысль, что только круглый идиот может не заметить разницу между шумом нашего двигателя и «тридцатьчетверки», но, видимо, русские экипажи не различали звуковых тонов. Во всяком случае, они не проявляли никакой враждебности, лишь махали руками и поднимали большие пальцы, когда мы проезжали мимо. Старик любезно им отвечал, а мы потели внутри.
Через час мы как будто стали приближаться к цивилизации. Отдельные дома, потом кучки их, потом длинный неровный ряд, и мы поняли, что въехали в город. Миновали железнодорожную станцию, где стоял под парами товарный состав. Поехали к центру города. Там было полно танков и солдат противника, но в темноте и всеобщей неразберихе нас не заметили. Когда мы медленно выезжали из города, регулировщик остановил нас взмахом руки, чтобы мы уступили дорогу броневику, везшему спешащих генералов. Мы послушно сдали назад и пропустили его.
Неподалеку от города мы оказались в хвосте колонны русских танков. Миновали под их прикрытием противотанковую батарею и на перекрестке с большой неохотой расстались с ними; русские поехали прямо, а мы свернули к Сталинграду.
На дороге было много препятствий. Нам вскоре пришлось снова подвергнуться риску при проезде мимо колонны стоявших Т-34. Они спокойно пропустили нас, и мы догадались, что экипажи спят перед тем, как их снова бросят в бой.
После танков на пути оказался пехотный батальон. Солдаты возмущенно расступились, давая нам проехать, но осыпали нас такими злобными и вульгарными ругательствами, словно понимали, что мы враги.
Еще один объезд, чтобы не ехать через рощу, и мы наконец выехали на дорогу к своим позициям.
Три дня спустя рота достигла волжского берега километрах в сорока севернее Сталинграда, и все неудержимо ринулись вниз по склону, чтобы наполнить канистры. Казалось, каждый претендовал на честь первым напиться из Волги.
В том месте ширина ее составляет примерно двадцать километров[11]. Сцена выглядела совершенно мирной, приятной, маленький буксир тащил за собой вереницу барж, нигде не было видно ни танков, ни солдат, кроме нас. Внезапно, пока мы плескались на берегу, открыла огонь батарея крупнокалиберных орудий. В воздух взлетели столбы воды, и злополучный буксир начал резкий зигзаг в попытке избежать худшего. Но это было невозможно. Снаряды падали спереди, сзади, справа, слева, наконец один, как и должно было случиться, попал в цель, и буксир переломился надвое, будто спичка. Баржи беспорядочно поплыли дальше, напоминая глупых овец без вожака, и артиллеристы преспокойно расстреляли их. Через десять минут река снова стала мирной. О буксире и баржах напоминали только плавающие обломки.
Сталинград все еще горел. Нас тошнило от доносившегося запаха горелой плоти, обугленного дерева, кирпичной пыли, пепла. Запах въедался нам в волосы, в одежду, в кожу и потом не исчезал в течение целых месяцев.
Мы повидали много горящих городов, но ни один не горел так, как этот. Вид и запах Сталинграда, жадно пожиравшего себя, бросившегося, очертя голову, навстречу собственной гибели, навсегда врезались нам в память, и никто, переживший те дни, никогда не сможет забыть этого.
Наша рота встала напротив Мамаева кургана, где в сети старых гротов расположился целый русский штаб. Ночью наши крупнокалиберные минометы час за часом бомбардировали склон холма. При недолетах взрывная волна бризантных мин едва не выбрасывала нас из траншей. В бой пошли танки, но успеха это не принесло, и бомбардировка возобновилась с прежней яростью. В конце концов в дело вступила 14-я танковая дивизия[12], солдаты ворвались в гроты и прошлись по ним огнеметами и автоматными очередями. Пленных не брали. Всех попавшихся убивали на месте. Те, кто хотел бы сдаться, не успевали раскрыть рта. Эта кровавая баня могла бы доставить радость эсэсовцам, однако для большинства из нас то была отвратительная, постыдная бойня, навязанная нам одним из тех категоричных приказов, которые превращали людей в диких зверей и лишь побуждали русских отвечать на жестокость жестокостью и давать клятву сражаться до конца, но не сдаваться в плен.
Лето сменилось осенью, а теперь осень медленно уступала место зиме. Поначалу мы едва замечали надвигающийся холод и лишь злобно жаловались на непрестанный дождь, ливший потоками с хмурого неба и превращавший землю в сплошное хлюпающее болото, в котором вязли сапоги. Дождь лил три недели без перерыва. Люди и обмундирование стали приобретать зеленый оттенок. От нас пахло плесенью, за ночь на одежде появлялся белый налет. Нам выдали специальный порошок, которым мы регулярно посыпали себя и снаряжение, однако никакого заметного воздействия он не оказывал.
После дождя пришел холод с первыми ночными заморозками. Носить шинели нам пока что запрещали, но они все равно вряд ли у кого имелись. Их либо теряли в бою, либо выбрасывали летом, когда мы сражались в степи при сорокаградусной жаре. Доставку зимнего обмундирования нам все обещали со дня на день, но оно так и не приходило. Вместо этого прислали подкрепление — полные грузовики резервистов, старых, видимо, неспособных даже пробежать десять метров, или зеленых новобранцев с безбородыми лицами и наивно сияющими глазами. Сражаться в сталинградском аду они прибыли прямо из учебных лагерей, поэтому понятия не имели, что такое война, но были до отказа напичканы пропагандой и исполнены решимости отдать жизнь за бессмысленное дело. Они сразу же бросились в бой, на зияющие жерла русских орудий. С этим бездумным героизмом ничего поделать было нельзя. Их неуместное рвение оказалось для нас неожиданным, мы могли только не принимать в этом участия и слушать, как они умирают в стонах и криках, лежа с оторванными конечностями или повиснув на колючей проволоке, где русские использовали их в качестве мишеней.
Этого самоубийственного безумия оказалось достаточно, чтобы сбить задор с тех немногих, что уцелели. Пропаганда была отправлена туда, где ей и место, — на свалку; ее место заняла реальность. Они ходили с тусклыми глазами, испуганно втянув голову в плечи, относились к противнику с вполне заслуженным уважением и ставили ценность собственной жизни гораздо выше впечатляющей смерти за Адольфа Гитлера и отечество. Однако эти младенцы с оружием и старики, которых заставили пойти добровольцами на фронт, не жаловались. Те и другие оставались немцами, а скулить немцам не позволяла гордость. Они молча сносили все лишения и продолжали гибнуть в больших количествах.
Нам обещали по дню отпуска за спасение каждых двадцати новобранцев на поле боя, но эта игра была опасной, и, как правило, мы противились искушению. Больше людей погибло, хлюпая по грязи в поисках живых, оскальзываясь на кусках человеческого мяса, спотыкаясь о заплесневелые кости, чем было спасено. Русские следили за этими спасательными операциями и имели расхолаживающую склонность открывать при малейшем звуке ураганный огонь. Из наших таким образом погибло семеро, и впоследствии мы не обращали внимания на соблазны дополнительным отпуском, предоставляя другим, если они хотят, гоняться за миражами.
Кольцо медленно сужалось вокруг Сталинграда, где, по слухам, оказались в ловушке три армии. «Величайшая победа всех времен!» — орала пропагандистская машина, но победа нас больше не интересовала. Нам хотелось только спасти свою шкуру, дожить до конца войны. Только Хайде выказывал какие-то признаки энтузиазма.
— Погодите! — сказал он с фанатическим воодушевлением, которое оставило нас совершенно равнодушными. — После Сталинграда — Москва! Мы возьмем ее, вот увидите!
— На кой черт нам она, — проворчал Порта. — В гробу я видел эту Москву.
Тут мы все были с ним согласны. Хайде представлял собой исключение, и его взгляды были характерны лишь для немногочисленных психов.
Итальянская 8-я армия обратилась к Верховному немецкому командованию с просьбой о привилегии первой войти в Сталинград, и нас всех это вполне устраивало. Хотелось ли этого солдатам, разумеется, другой вопрос, но, что касаемо нашего суждения, макаронники могли забирать себе всю честь и славу. Как ни странно, румыны тоже вмешались и потребовали почетного места. Мы надменно держались в стороне, предоставляя им самим улаживать этот вопрос.
