Сергей Тютюнник - Непримиримые (сборник)
«Боже! Ну почему мне не дали переводчика?!» Говарда в конце концов поняли, и «доблестные моджахеды» поменялись оружием.
«Итак, еще раз. Старый английский карабин. Это будет навевать мысли об английских кампаниях в Афганистане. Карабин в костистой руке пуштуна. Благородная бедность одежды. Крупный план – лицо. Глаза: высокая скорбь, тревога, мужество… Дальше – опять этот чертов ишак. Высохшая голова. Крупный план – такие же полные скорби и мужества глаза. Вздувшаяся вена на щеке. Или у ишаков это место под глазом не так называется? Наверное, щека. Не нос же. Или у них нос – тоже не нос, а морда. Ну, все равно Брент вырежет. А то напрашиваются дурные ассоциации».
– О’кей… – и закурил.
«Брент, конечно, – хамло. Скоро двадцать лет, как я сделал свой первый фильм. А он разговаривает со мной, как с сопливым ассистентом. Пусть бы сам оторвал свою толстую задницу от кресла и побегал с отрядами по пустыням и горам…» Солнце клонилось к закату. Говард был доволен, что оно садилось у него за спиной. Значит, в объектив лучами бить не будет.
«Свет нормальный. Просто блеск, а не свет! Фильтры – долой!» Отряд стал занимать позиции в полуразрушенном кишлаке. Для засады место удобное. Строения – только с одной стороны дороги. На противоположной – открытое поле, перечерченное арыками. Ждали колонну. Здесь была оживленная трасса.
Говарду дали автомат, но он повесил его за спину и почти тут же забыл о существовании оружия. Говард снял два сгоревших дома, запущенный двор, изъеденный червями труп козы, курившего командира в черной чалме… Таймер, включенный еще в момент выхода группы из лагеря, показывал 17 часов 10 минут по местному времени.
Перекурив, Говард снял закладку мин. Между плитами бетонки выковыривали щебень и гудрон, укладывали туда удлиненный взрывной заряд и наклеивали сверху черную изоленту. На ходу из машины – незаметно. Минирование Говард снял полностью. Несколько раз крупным планом взял лица и руки. Лица были спокойны и уравновешенны. Во всем – контролируемая спешка. Лишь у одного минера чуть-чуть подрагивали пальцы, от чего клейкая лента слиплась в двух местах.
После сцены с минированием Говард вставил в камеру новый аккумулятор. Пора было занимать позицию за дувалом кишлака.
Справа от Говарда сидел гранатометчик «благородной бедности», слева – «рожа» с английским карабином.
Ждали недолго. Колонны ходили до наступления темноты. Близился вечер, и они должны были спешить на ночлег. Русский пост находился севернее, в восьми километрах от кишлака. Таймер показывал 17 часов 39 минут…
Колонна шла быстро. И когда первая машина подорвалась, вторая почти уткнулась своей кабиной ей в кузов. Шестнадцать правых указательных пальцев дружно нажали на спусковые крючки. Говард тоже нажал на свой «спуск». Он прилип бровью к видоискателю и взял крупным планом подорвавшийся русский «КамАЗ».
В кадре – горящий кузов, кабина, полуось без колеса (оторвало миной). Водитель, навалившийся грудью на руль… «Хорошая колонна. Машин пятнадцать. Идут отлично: справа налево – все водители видны как на ладони».
Колонна в первый момент тормознула, а затем рванула вперед, обгоняя остановившиеся машины. Повалил густой черный дым. Из колонны почти не отстреливались. Водителям это трудно было делать из-за руля, а пассажирам – из-за водителей. Да и стрелять некуда. Засада замаскирована профессионально – ни черта не видать.
«Это интересно», – сказал себе Говард, когда в его объектив попал русский водитель. Он выпрыгнул из своей кабины и побежал к подорвавшемуся «КамАЗу». Он бежал быстро. Босиком. Штаны его были подвернуты почти до колен. Вдруг после чьего-то выстрела пуля зацепила его босую ногу, у русского обнажилась белая кость, и сорванный кусок кожи, еще держась «на нитке», стал болтаться на бегу.
«Рожа» с карабином начал целиться. Старательно и наверняка.
– Не стреляй! – заорал ему Говард.
«Рожа» повернул свою рожу к кинооператору. В глазах было удивление.
– Не стреляй! – Говард подбежал к нему и, ударив ребром ладони по стволу, присел рядом.
Пропустил Говард немного. Русский добрался до цели. Говард дал крупно: открытая дверца кабины, водитель с окровавленной ногой вытаскивает раненого. Тот, как мешок, валится на него. Хромой пытается подставить плечо. Мимо проносится машина и закрывает видимость… Взвалить раненого на себя не удалось. Он соскользнул и упал на бетон. Русский поднимает его. Мимо проносится машина и закрывает видимость… Хромой берет раненого под мышки и тащит в сторону своего «КамАЗа». «Рожа» с карабином отпихивает Говарда и затем стреляет. У Говарда гудит в левом ухе. Видно, что «рожа» попадает в бок раненому, которого тащит хромой (тело вздрагивает, на рубашке появляется пятно). Крупный план – пятно увеличивается, вырастая книзу. Хромой тащит. Дотащил. В кадре русский (пассажир или офицер), лежащий на сиденье. Он стреляет из автомата, затем помогает хромому. Хромой толкает раненого к себе в кабину. Толкает двумя руками, плечом, стриженой головой. Изнутри кабины помогают. Крупный план – задравшаяся рубашка у хромого, белая спина под ней. Камера идет вниз – босые ноги, затем влево: на бетонке темнеют следы крови. Мимо проносится машина и закрывает видимость… В кадре – захлопнутая дырявая от пуль дверь. «В хромого таки не попали!» Машина медленно начинает двигаться. Очень медленно. «Ну, быстрее!» Поехал. Справа – грудной стон. Говард поворачивает камеру. В кадре – «благородно бледный» гранатометчик с выпученными от нервного напряжения глазами. Он кричит горлом и судорожно заряжает гранатомет. Выстрел. Говард переводит камеру на машину. У машины разваливается переднее колесо. Кабина «КамАЗа» слегка проседает. Хлопает измочаленная резина ската. Машина едет. Быстрее. Еще быстрее. Она последняя в колонне. Говард снимает горящий кузов. В кадр хлопьями летит черный дым. Пустая дорога справа. Вторая подорванная машина. Первая подорванная машина. Крупный план: пустая передняя полуось, пулевые отверстия на дверце. Камера влево. Далеко впереди – ковыляющая русская машина.
«Теперь лица победителей. Злые потные морды. Сверкающие глаза. Оскаленные зубы. Отличные зубы. Для рекламы. Таймер – 17 часов 45 минут. Всего шесть минут! Конец съемки…» Говард получил ногой под ребро. Разграбление русских машин он не снимал. Из кишлака уходили быстро. Русский пост был в восьми километрах севернее…
В монтажной включили свет. Толстый Брент сидел в кресле, как айсберг. От него веяло холодом, и над спинкой кресла видна была лишь верхушка горы – коротко остриженный затылок на больших плечах. Говард сидел сзади и чувствовал, что когда-нибудь разобьется об этот айсберг и утонет, как «Титаник».
– Нормально. Эпизод с русским водителем, конечно, нужно выбросить. А вообще – нормально. – Брент крутанулся в кресле и оказался лицом к лицу с Говардом.
– Я знал, что ты так скажешь, Брент… Но из-за русского меня чуть не убили. И потом, я горжусь тем, что сделал. Мне повезло, и будет жаль…
– Идиот, если мы дадим все, что ты наснимал, гордиться будет вся Красная армия… И не вздыхай. Я добавлю 20 процентов к гонорару.
Месть индейца Джо
Прапорщик Витька Титенко служил в госпитале. Представлялся он начальству всегда скороговоркой: «Прапорщик Титэнко – пишется через «енко»!» Но за глаза его называли иначе. И не Титенко, и не Витька, а вывели среднее арифметическое – «Титька».
Витька был злой на весь свет. Во-первых, жена ему дико изменяла, и об этом говорилось уже в третьем письме, которое он получил от матери. Во-вторых, Наташка, посудомойщица из столовки отказалась крутить с ним любовь даже после его обещания жениться на ней. В-третьих, вчера у него сломался кондиционер, и теперь что «за бортом», что в комнате было плюс 45 по Цельсию. И наконец, прапорщики из соседней комнаты упорно не приглашали его на преферанс.
Из-за стены доносились голоса, звон посуды, слышалась «торговля» за прикуп.
Часа два назад Витька ходил к Федоровне в реанимацию. Федоровне было всего 34 года, но она была вся такая, что ее называли не Света, и даже не Светлана, а Федоровна. Витька сказал ей, что «все бабы – сволочи», что у него полоса невезения, как в песне Высоцкого, только чиря «в неудобном месте» не хватает. Признался, что написал рапорт с просьбой о переводе в пехотный полк, потому что здесь (в госпитале) житья ему нет. А в полку его ждет капитан Егоров. В его роте старшина заболел жутким тифом.
– Помнишь, Федоровна, мы его к самолету везли? Худой, как мумия. Видно, не жилец… Короче, у Егорова вакансия…
Федоровна выслушала молча и открыла шкафчик, чтоб достать ему заначку – пятьдесят граммов спирта.
– Здесь че? Тоска, – продолжал Витька. – А в полку романтика, боевые рейды…
– Разбавлять будешь? – прервала Федоровна.
Витька кивнул.
– Здесь только с тобой, Федоровна, и можно поговорить. Все какие-то слишком умные… Люди в белых халатах… А ты, мол, Титэнко, – хозвзвод: «подай-принеси», – вздохнул прапорщик и выпил.
