Владимир Волосков - Где-то на Северном Донце.
— Напишу, мама.
И Соня в самом деле написала нескольким подругам на Урал: попросила сообщить все, что знают о Селивестрове. Наказала и задушевной подружке своей Наташке Рыбниковой (Рыбниковы покинули Кировск лишь в конце 1940 года), когда уезжали они с мужем в Зауральск.
Время шло, приходили ответные письма с Урала, писала Наташка, но о Петре… не было ни строчки. Где-то кто-то слыхал, что будто бы кочует Селивестров по Казахстану, но конкретно никто из северян ничего не знал.
Тогда Софья Петровна решилась. Подталкиваемая матерью, а еще более собственным нетерпением, за несколько недель до войны съездила она в Москву и в управлении руководящих кадров узнала, что инженер-гидрогеолог Селивестров из системы геологоразведочной службы страны выбыл, призван в армию.
Так рухнула возродившаяся было мечта. Приехав домой, она с матерью целую ночь просидела у окна, оплакивая одно общее горе, хороня общую надежду.
Вскоре грянула война.
Долгий и мучительный путь вел группу польских геологов в тыл. Много эшелонов и поездов, много временных пристанищ сменили они, пока этот путь привел их в Зауральск. И не знала, не ведала измучившаяся Софья Петровна, что этот тяжкий путь вел ее к встрече, которую она перестала ждать…
В дверь кто-то несколько раз толкнулся, но Софья Петровна не шелохнулась. Она продолжала стоять у окна, упершись лбом в студеное стекло, и все еще не верила в близость возможного счастья. Лишь резкий и требовательный телефонный звонок вывел ее из оцепенения. Она неохотно подняла трубку.
— Ты чего прячешься? — сердито и звонко загремел рыбниковский голос. — Набедокурила — и в кусты, так? Зачем ты дала согласие? Мы могли назначить мужчину.
— Ты полагаешь, что я не подхожу?
— А-а… Разве в этом дело! Я не понимаю тебя, Софья. То заверяешь, что не собираешься уходить из управления даже в рай, то вдруг даешь согласие… Да еще как даешь! Какого черта тогда мне голову морочила?
— Так получилось, Владимир.
— Так получилось… Что-то в последнее время у тебя все получается шиворот-навыворот. Ходишь целый месяц, словно контуженая… Чего ты еще задумала, упрямая девка?
— Ничего, Володя. За меня в данном случае подумали другие.
— Слушай, Софья, я в самом деле не понимаю тебя. Куда ты денешь мать? Ведь сегодня это подразделение в Песчанке, а завтра… Армия — не шутка. Там жилищно-бытовых комиссий нет. Где вы с ней будете жить завтра? Ты подумала?
— Нет еще.
— Вот то-то и оно! Давай-ка зайди ко мне. Будем бить отбой, пока не поздно. Иначе тебе Наташка голову оторвет. Ей-богу! Я как позвонил ей, так она от злости чуть телефонную трубку не сгрызла. Дура, говорит, ты.
— Она сама дура.
— Вполне согласен. Только прошу сегодня вечером повторить сие ей лично.
— Она уже слышала.
— Софья! — Рыбников озлился всерьез. — Хватит юлить, хватит упорствовать в допущенной глупости. Надо срочно исправлять ошибку.
— Ничего не надо исправлять Володя. Ошибки не было. Так и передай Наташке.
— Да ты в самом деле…
— Да, в самом деле. Я должна работать. В подразделении Селивестрова. Если откажете буду проситься.
— Вот те бутербро-о-од!
— Так надо, Володя.
— Кому надо?
— Мне надо. Очень надо.
В трубке раздалось невнятное мычание. Софья Петровна улыбнулась, ясно представляя себе, с каким недоумением Рыбников запустил пятерню в свой встрепанный чуб.
— В общем, хватит об этом. Считай данный вопрос исчерпанным. Я ухожу к Селивестрову.
— М-да… Значит, к Селивестрову… К Селивестрову… Послушай! — Какая-то мысль, очевидно, только-только осенила Рыбникова, ибо даже в трубке было слышно, как он плюхнулся на стул. — Послушай, Софья… Этот Селивестров, случаем, не тот самый странствующий рыцарь, которого разыскивала перед войной моя Наташка?
— Предположим. А что?
— Елки-палки! — восторженно взвыл Рыбников. — Так какого черта ты со мной в прятки играешь! Поздравляю, упрямая девка! Сейчас же отопри свой кабинет — я бегу к тебе!
В трубке звонко клацнуло. Софья Петровна еще какое-то время подержала ее у виска, а потом медленно положила на рычажки.
Авария
— За Коротеевым глаз да глаз нужен, — сказал Бурлацкий Селивестрову.
— Конечно, — сразу согласился тот. — Синий перевал — ключевой объект. Не надо было посылать его туда.
— Теперь поздно об этом говорить, — нахмурился старший лейтенант. — Вы же сами поспешили. Перебросили туда бригады в пожарном порядке. Надо было хотя бы поставить меня в известность.
— Пожалуй, — опять согласился Селивестров. — Упустил из виду. Не до того было… — Он досадливо крякнул. — Что же теперь делать? Не убирать же его оттуда?
— Нежелательно. Вспугнем. — Бурлацкий пытливо посмотрел на майора. — Вы знаете Крутоярцева и Гибадуллина. Им можно доверять?
— Абсолютно! — Селивестров оживился. — А ведь это идея! Надо ввести их в курс дела. И еще Зубова да старшину технической роты, за которой числится Коротеев. Тогда этот тип будет у нас под контролем и на участке, и в казарме.
— Я то же самое хотел предложить. По моим наблюдениям, Коротеев что-то не особенно рвется в увольнения и командировки. Даже наоборот. С чего бы? Или боится кого-то в городе?
— Все может быть. Соберем вечером товарищей. Беседа не затянулась. И Гибадуллин, и Крутоярцев, и старшина технической роты — кряжистый мужчина лет сорока, бывший пограничник — восприняли необычное распоряжение спокойно. Бывалые солдаты, они давно научились ничему не удивляться в военное время. Лишь Ваня Зубов опешил. Долго моргал куцыми белесыми ресницами, вытаращив прозрачно-синие глаза. В конце концов пришел в себя и он. И все же не удержался от наивного:
— Ну и гад… Кто бы мог подумать!
* * *Вечером приехал Купревич. Он тоже хотел побывать на участке, где утром по предположению майора скважины должны были вскрыть коренные породы. Поскольку выехать предполагали на рассвете, решили лечь спать пораньше.
— Грубею, матерщинником становлюсь, — пожаловался Купревич, укладываясь на раскладушке в тесной командирской комнатке. — Сегодня были представители предприятия, что поставило нам недоброкачественное кварцевое сырье. Внушал, внушал и, кажется, сорвался… Наговорил такого… Даже через мать! — Купревич болезненно улыбнулся и зачем-то пощупал побледневшие, ввалившиеся щеки. — Надо брать себя в руки…
«Ты и так молодцом держишься, — сочувственно подумал Селивестров, уже знавший о горе молодого ученого. — А на бракоделов вежливые слова в такое время тратить…»
За окном вбирало в себя вечернюю синеву безоблачное апрельское небо. Бледно-желтая полоска заката, как бы нехотя, гасла у горбатой кромки горизонта. В неспешных тихих сумерках слышались мерные шаги часового возле штаба подразделения да издалека доносящийся рокот. Верный своим правилам, пробивной Батышев форсировал события. Экскаваторы двинулись на Синий перевал.
Селивестров снова посмотрел в окно. Желтая полоска еле светилась за степной горбиной. И майору вдруг подумалось, что все это он уже видел и слышал. Давным-давно. Все это было. И чьи-то шаги под окном, и далекий рокот…
Когда? Селивестров беспокойно поправил сползшее к стене одеяло. Снова закрыл глаза. Не все ли равно… Бестолковый вопрос. Былые времена… В любой весенний вечер засыпавший гидрогеолог Селивестров слышал шаги за палаткой, стук двигателей дальних и близких буровых, видел то розовую, то желтую, как сегодня, полоску позднего заката. И тем не менее сегодня угасающая полоска света словно магнит притягивает взгляд майора.
Бурлацкий рассказал о Соне… Селивестров буркнул ему: «Из одного института. Дружны были», — и занялся текущими делами. Но старший лейтенант почему-то не удовлетворился ответом. Продолжал наседать в свободные минуты: «Что, на одном курсе?», «Что, и мужа знали?», «Что, и на свадьбе были?» Далась ему эта свадьба!
Селивестров поглядел на Бурлацкого. Старший лейтенант спал крепким юношеским сном. Как ему хотелось, чтобы он, Селивестров, обрадовался! А тут дела, хлопоты, текучка…
Когда все-таки такое было? Ну да… В тот вечер, когда он узнал, что Соня поехала на Кольский полуостров. Помнится, он точно так же, как сегодня, лежал навзничь на койке и смотрел на угасающий закат, с которым угасали его надежды. Вполне возможно, что закат тот был не таким — Селивестров не помнит, но то, что лежал он вот так же — это точно.
И на Селивестрова нахлынуло… Вспомнились влажные Сонины глаза при последнем прощании, ее поцелуй, его собственные бестолковые мечтания. А еще отчетливее вспомнилась беспомощность. Почему она так поступила? Может, он, Селивестров, в самом деле сам виноват во всем происшедшем? Может, сделал или сказал что-то не так… А может, действительно не надо было сидеть сиднем, а мчаться за ней самому? Все-таки мужчина есть мужчина, и в равенстве любящих есть какие-то разные обязанности.
