Борис Азбукин - Будни Севастопольского подполья
Отец остановил его:
— Пусть мать будто по делу сходит к Осиповым и предупредит Милу, а та скажет Мише. Ты лучше свои бумаги сожги.
Через час отец и сын пошли на работу.
Эрик в конторе не появлялся — очевидно, застрял в полиции. Но куда бы Виктор ни шел по путям, переписывая вагоны, он всюду чувствовал на себе взгляды жандармов.
Весь день Виктор провел в страшном нервном напряжении. Страх, как бы Вову не запутали на допросе, мысли об обыске и аресте, грозившем ему, родным, товарищам, не покидали его.
Как стемнеет, Виктор решил забрать отца с матерью и дня на два скрыться в пещерах Делегардовой балки, а затем перебраться к тетке на Корабельную сторону.
Но незадолго до конца дневной смены в контору вошли эсэсовец и переводчик Сережка. Они проверили у Виктора документы и велели следовать за ними.
Подходя к перрону, Виктор увидел, что от станционной кладовой шли лейтенант-эсэсовец, Эрик и отец в стареньком пальто нараспашку, а за ними жандарм с пачкой подпольных листовок, которые он дал отцу на хранение. И Виктор понял, что дни отца, его и, быть может, матери сочтены.
А в это время в доме у него шел обыск. В комнатах полы были устланы пухом, старыми тетрадями, книгами, на диване валялась гитара с разбитой декой, на кроватях вспоротые ножом матрац и подушки.
Жители Сапунской высыпали на улицу и издали скорбными взглядами провожали Владимира Яковлевича и Виктора, которых жандармы вели к полицейскому «черному ворону», жалостливо смотрели на Татьяну Яковлевну, тихо плакавшую у калитки…
А через несколько дней и она была арестована.
Тревога
I
Капризна, переменчива севастопольская зима. То задует колючий северный ветер, сыпанет снежной крупой, и тогда море штормит, берега гудят от прибоя. То нудно сеет и сеет мелкой водяной пылью. То подморозит, и тогда такой гололед, что не пройти по гористым улицам города и слободок. А потом вдруг мороз отступит, и повалит косой мокрый снег.
Последние две ночи с моря наползали густые молочные туманы, погребая под собой берега, бухты, холмы с городскими развалинами. Лишь к полудню косматая завеса медленно, как бы нехотя поднималась и повисала над вершинами холмов, чтобы через несколько часов опять укрыть, словно саваном, истерзанный город.
В доме Ревякина уныло и зябко. Промозглая сырость проникла в жилье. Лида, набросив на плечи теплый платок, готовила на кухне обед. Кузьма и Ваня Пиванов, притащив со двора хворост, растапливали печурку. В комнате едко пахло дымком.
Всю ночь Жора и Женя набирали, а потом тискали газету. Вести были хорошие: под Корсунь-Шевченковским окружена большая группировка фашистских войск, морской путь из Крыма в Румынию стал для врагов «дорогой смерти». Перед рассветом Жора с Женей ушли, захватив с собой все, что успели отпечатать. Кузьма с Иваном сменили их и только недавно закончили тираж.
Промывая в миске просо, Лида беспокойно поглядывала на мужа. Александр с посеревшим лицом ходил из угла в угол в соседней комнате. На рассвете он вслед за Жорой ушел из дому, предупредив, что идет к Михайлову и скоро вернется, а пришел лишь несколько минут назад. По его глазам, пятнам на щеках и нервно двигавшимся желвакам Лида поняла, что он очень расстроен.
За все время их семейной жизни лишь трижды Лида видела мужа таким взволнованным: когда он узнал о расстреле Максима Пахомова и после арестов Кочегарова и Маши Гаврильченко. Неужели опять что-нибудь случилось?
Лида ценила хладнокровие мужа, его выдержку, невозмутимость. Он всегда был жизнерадостен, приветлив, уравновешен и с ней и с товарищами. А теперь не узнать. Совсем издергался. После ареста Маши ночами почти не спит. Среди ночи выходит во двор, курит, потом глаз не смыкает до рассвета. Да, провал Маши — страшный удар! С нею связаны судьбы многих людей. Не перечесть парней и девушек, которые получили от нее поддельные справки, биржевые карточки, были освобождены от угона в Германию. А подготовка похода пленных и подпольщиков в лес, к партизанам? Ведь это она по заданию Саши подыскала конспиративную квартиру на Воронцовой горке в доме рабочего порта Петра Григорьевича Макарова, где теперь назначено место сбора всей группы. Она, Лида, хорошо понимает Сашины тревоги, полностью их разделяет. Как поведет себя Маша на следствии? Хватит ли у нее мужества выдержать пытки?
Вчера вечером Жора принес еще тревожную весть. Виктор Кочегаров ухитрился передать из тюрьмы: Миле Осиповой и Мише Шанько надо скрыться. Но они не решаются, боятся — эсэсовцы расстреляют родителей, сестер, братьев.
Кастрюля с баландой стояла уже на плите, когда Александр вышел на кухню и присел на корточки у печурки рядом с Ваней. Тот достал горевшую лозинку, дал прикурить и участливо спросил:
— Ты что, Саша, такой сумной? Сам на себя не похож.
— В самом деле, что с тобой? С Михайловым поругался или стряслось что-нибудь? — присоединилась Лида.
— Пока не стряслось. Но стрясется! — Александр встал и направился к выходной двери.
— Не уходи, кури здесь. И расскажи толком, в чем дело. Чем ты расстроен? — попросила Лида.
— Я взбешен. Взбешен отношением Михайлова к нашему делу, всем его поведением!
Более пятнадцати месяцев Михайлов находился в концлагере. Он создал несколько подпольных групп из военнопленных, которыми руководил, наладил связи с некоторыми коммунистами в городе, в частности, с Галиной Прокопенко.
Галина выросла в семье старых большевиков, участвовала в гражданской войне, муж ее, командир Богучарского партизанского полка, погиб в боях с белогвардейцами. Галина была коммунисткой, смелой, энергичной женщиной; она организовала в городе подпольную женскую группу, в которую вовлекла дочь, комсомолку Валю, и своих бывших сотрудниц по военторгу — коммунистку Елену Тютрюмову и двух беспартийных патриоток — Евдокию Висикирскую и Нину Николаенко. Галина часто под видом родственницы появлялась в концлагере и вместе с продуктами передавала Михайлову гранаты, запалы — все, что тот просил. А от него приносила антифашистские листовки, написанные им самим и полученные от Ревякина, которые женщины размножали и распространяли по городу.
Михайлов понимал, что после побега ему придется скрываться. Слишком уж много севастопольцев знали его в лицо, знали как бывшего работника горкома партии. Поэтому Михайлов заранее передал все связи Ревякину, которого как коммуниста никто в городе не знал. Еще месяца за полтора до побега Михайлов дал Галине записку и направил ее на Лабораторную. Женщины безотказно выполняли все задания Ревякина: добывали подложные документы, одежду, гранаты, распространяли листовки. Висикирская и Николаенко доставали бумагу для газеты и даже ухитрились раздобыть килограммов пятнадцать нового шрифта, что позволило выпускать газету не на одной, а уже на двух страницах. Галина и Елена Тютрюмова работали уборщицами в морской комендатуре и карательном отряде. Через них подпольщики узнавали замыслы карателей, выявляли провокаторов. Работой женской группы Ревякин был очень доволен и, когда Галина с Валей переселились на Лабораторную, лично поддерживал с ней связь. Не менее охотно привлек он к делу и рабочего Калинина, рекомендованного Гузовым. При содействии Калинина радиоприемник, похищенный ребятами у коменданта Филле, был тогда же установлен в погребе железнодорожника Никонова.
Таким образом, к осени сорок третьего года КПОВТН объединила в своих рядах и тех, кто уцелел после разгрома в порту группы Сильникова, и тех, кто связан был с Михайловым. Все руководство коммунистическим подпольем сосредоточилось в руках Ревякина. Лишь несколько железнодорожников, с которыми держал связь Михайлов, Ревякин не торопился включать в работу организации. Этих людей он лично не знал и потому решил сперва присмотреться к ним.
К побегу все было подготовлено. Михайлов ждал лишь удобного момента. В октябре, когда советские войска после штурма Перекопа прорвались к Армянску, Михайлов бежал. На следующий день бежали еще девять пленных, среди них был и Василий Осокин. В эти дни газета «За Родину» оповестила население города о вступлении Красной Армии на территорию Крыма и призывала всех патриотов быть готовыми ударить по врагу с тыла. Севастопольцы ликовали.
Во всех районах города шли облавы и обыски. Разыскивали «партизанскую типографию». Комендатура и городской голова усилили надзор за каждым домом. Заборы и стены домов пестрели приказами. В одном говорилось: «За оказание помощи партизанам люди, замешанные в этом, будут повешены и будут висеть и сохнуть, как кочан кукурузы». В другом повторялись посулы: «Тем, кто окажет помощь в розыске партизан и партизанской типографии, будут выданы пособие в размере 50 тысяч марок, особый паек и обеспечена хорошая квартира».
