Владимир Соболь - Кавказская слава
— Как я устала сегодня, — пожаловалась Софья Александровна, поднося руку к виску. — Сегодня была не моя очередь, но маленькая Гагарина сказалась больной. Знаете, обычные женские… А, впрочем, откуда вам знать, вы не женаты.
Сергей улыбнулся.
— У вас славная улыбка, Новицкий. Словно вы понимаете весь мир, извиняете и — отпускаете идти своим чередом.
— Я не думаю, что мир нуждается в моем прощении. Но хотел бы многое в нем понять.
— Почему начинаются войны?
— Наверное, это тоже. Но главный вопрос, которым я задаюсь уже несколько дней… месяцев… может быть даже лет, — почему ум, красота и женственность так редко соединяются в одном теле?
— Редко, сказали вы? Какая наивность и простосердечие! Никогда, скажу я уверенно. Никогда трем этим свойствам не сойтись вместе.
— Значит, меня обманывают мои глаза и слух.
— Вас обманывает ваш разум, Сергей Александрович. В свою очередь задам вам вопрос, на который сама постоянно ищу ответа: почему мужчины так легко приписывают миловидному личику свойства, извините за каламбур, ему совершенно не свойственные?
— Глаза — зеркало разума.
— Прежде всего, не разума, а души. А потом они, действительно, зеркало. И отражают тот разум, ту душу, что так упорно смотрится в них. Прежде всего это относится к женским органам зрения.
Новицкий снова не смог удержать улыбку.
— Вы прощаете меня, Сергей Александрович?
— Мне кажется, что сегодня я вас понимаю. Вы безмерно устали.
— Как всегда в дни дежурства. Ее величество… впрочем, это уже будет лишнее. Конечно, мы не доехали до Петергофа, конечно, мы остановились у какого-то озера, конечно, наш ангел была, как обычно, мила и сердечна, конечно, нам всем было стыдно за наши земные чувства… По возвращении я готова была вывалиться из кареты, но только представила себе, что нужно подниматься на третий этаж, идти по темному коридору… Знаете, наверху есть такой загончик для фрейлин… И эта пустая комната, и эта нелепая мебель, и заспанная Ульяна, и косолапый Марей вносит свечи, с которых он снимает нагар толстыми пальцами…
Она замолчала. Новицкий боялся пошелохнуться.
— Я вспомнила, что обещала Елизавете Николаевне, велела себе собраться и крикнула кучеру поворачивать. И, конечно же, я хотела узнать, чем закончился ваш визит к Ермолову… Но вы опять улыбаетесь. Я бы хотела увидеть, как вы разозлитесь.
— Это гораздо легче устроить, чем мою встречу с командующим Кавказским корпусом. Заговорите… да хотя бы с тем мальчиком… и вы увидите, как я бываю зол.
— Этот мальчик обещает быть большим поэтом. Говорят, сам Державин отметил его на лицейских экзаменах. Впрочем, сегодня мне не до стихов. Так вы ревнивы? Фу! Во-первых, это мелкое чувство, во-вторых, я не давала вам повода.
— Во-первых, повод не дают, а берут. Во-вторых, злость тоже чаще всего сопутствует слабым. Что же делать — я не так силен, как хотел бы казаться.
Софья Александровна накрыла его руку своей ладонью, и Новицкому сделалось жарко.
— Извините, дорогой мой. Я сегодня устала, расстроена, оттого и кусаюсь, как комнатная собачка. Но что же Ермолов?
Сергей коротко и четко пересказал ей основные узлы разговора с будущими его начальниками. Муханова слушала, внимательно разглядывая его лицо:
— Вы довольны. Я это вижу. Вы рады, что уезжаете, оставляете нас в холодном, недобром городе. Не отрицайте, вы меня разочаруете.
— Сердце мое разорвано надвое.
— Уверена, что вы послушаетесь лучшей его половины. Ах, как бы я хотела вырваться из этого круга! Какое там, должно быть, солнце на вашем Кавказе! Какие белые шапки на острых вершинах! Я видела подобное в Альпах. И, наверное, уже больше никогда не увижу.
— Я бы… Может быть… — забормотал, сбиваясь, Новицкий.
Настал черед Софьи Александровны извинять, улыбаясь:
— Нет, друг мой, и не будем никогда заговаривать о подобном впредь. Вы же только начинаете подъем, вам незачем отягощать руки, спину и совесть… Вы говорите, Рыхлевский согласился взять вас к себе в канцелярию. Он умелый и умный чиновник. Когда-то в самом деле был достаточно известным врачом, но после вдруг перешел в департамент полиции. Балашов, его начальник в прошлом, фигура страшная. Государь порой даже отказывался принимать его с докладами. Сейчас Андрей Иванович перешел к Ермолову. Но значит ли это, что он ушел вовсе от Балашова? Я не уверена.
— А кто такой Чернышев? — вспомнил вдруг Сергей Александрович. — Рыхлевский спросил меня, знакомы ли мы, но я даже не слышал этого имени.
— Ныне генерал-адъютант. Перед самым нашествием Бонапарта был в Париже, откуда ему пришлось уехать быстро и тайно. Говорили, что он выполнял секретные поручения государя. И очень хорошо, что вы незнакомы. На эту сторону жизни нашего государства порядочному человеку лучше и не заглядывать.
Новицкий кивнул, якобы соглашаясь. Но часть его мозга сразу же стала прикидывать, кому же подчиняется Артемий Прокофьевич Георгиадис, а значит, и сам он.
— Сколько же вы еще пробудете в Петербурге?
— Неделю-две, может быть, месяц. Мне могут приказать уехать в любой день.
— Надеюсь, что это будет не завтра. У меня выходной, я хотела бы выспаться, а вечер провести спокойно, разумно и просто. Завтра в Малом театре играют «Дмитрия Донского» Озерова. Вы видели Семенову? Нет?! Вы просто обязаны быть со мной. О билетах не беспокойтесь, мы пройдем в ложу…
IIIДля разговора с Рыхлевским Сергей надел венгерку, на вечер к Елизавете Николаевне поехал во фраке; в театр пришел в доломане гусарского ротмистра. Так, он решил, будет приличнее и уместнее показать свои ордена — Анну, Владимира и, главное, белый Георгиевский крест. Отставленный по болезни, он имел право носить мундир и рассчитал, что нынче как раз случай воспользоваться этой возможностью.
По тверскому и нижегородскому опыту он представлял театр местом почти присутственным и удивился, увидев, как вольно бродят в партере молодые нарядные люди. А на сцене появились уже актеры и начали перебрасываться короткими фразами, и кто-то уже вышел вперед, приложил сжатый кулак к груди и начал декламировать нечто торжественное, но совершенно неразличимое в общем шуме.
Софья Александровна его успокоила:
— Французская безделушка, представление для съезда карет, для сбора публики. Вы же понимаете — еще только начало седьмого, зрители не готовы, их надобно подогреть. Подождем, пока появятся наши князья. Не те, что в ложах, а настоящие — из-за кулис…
Спектакль начался с некоторым опозданием, тем не менее по залу бродили опоздавшие к началу молодые люди, переговариваясь едва ли не в голос. Новицкий отвлекался на франтов еще и потому, что поначалу ему не понравились ни новенькие, игрушечные доспехи театральных князей, ни блестящая вычурность их речи, но постепенно он увлекся происходящим на сцене.
— Ах, лучше смерть в бою, чем мир принять бесчестный! —
Так предки мыслили, так мыслить будем мы…
При этих словах Димитрия Муханова быстро оглянулась на Сергея, стоящего у нее за спиной. Новицкий даже не заметил ее взгляда.
В антракте Софья Александровна пригласила его присесть на свободное место рядом.
— Ну как вам Семенова?
— Я больше смотрел на будущего Донского.
— Ах, да сдались вам эти герои! — проговорила она досадливо. — Вы лучше послушайте Ксению. «Под игом у татар мы заняли их нравы, // И пола нашего меж нас ничтожны правы…» Ксению беспокоит, что в России женские голоса теряются среди рева мужских. Вот где сплетается подлинный узел пьесы. Вот в чем суть трагедии.
— Мне показалось, — улыбнулся Сергей, — что центр ее тяжести в споре между князьями Димитрием и Тверским.
— Но ссорятся они из-за женщины.
— Они соревнуются из-за чести. Одному кажется бесчестным отказаться от сговоренной уже невесты, другому, — Новицкий замялся, тщательно подбирая слова… — Другому — отдать любимую женщину человеку, которого та не сможет никогда полюбить.
— А впоследствии, помирившись, начинают перекидывать ее друг другу, как военный трофей. Впрочем, что же я забегаю вперед.
— Я знаю текст Озерова. Читал его и частично слышал в одном нашем театре.
— Озерова ставят в провинции?
— Кусками, или, вернее сказать, отрывками. У нас же нет ни Семеновой, ни Яковлева.
— Он уже далеко не тот, зато она!.. Кажется лучше с каждым сезоном.
— Говорят, что с ней теперь занимается Гнедич.
Новицкий повернулся налево. Облокотившись на барьер ложи, стояли трое молодых людей, которых он уже видел накануне в салоне на Мойке. Преображенец, штатский в пенсне и смуглый, курчавый поэтический юноша. Офицер и вмешался в их разговор с Мухановой.
— Павел Александрович, рада вас видеть. Неужели же вы еще не выучили Димитрия наизусть?!
