Олег Курылев - Победителей не судят
— 13 февраля примерно в десять часов пятнадцать минут вечера во время налета на Дрезден.
— Налет на Дрезден… — Лаубен отложил перо и снова посмотрел на пленного. — Мне мало что известно об этом. Нас здесь не особенно информируют. Говорят, город полностью разрушен?
— Я знаю меньше вашего, — сказал Алекс. — Нас сбили в начале первой атаки, а потом…
— Понимаю, потом вам было не до этого. Вы ведь пытались бежать?
— Бегут из плена, господин полковник. На тот момент я просто свалился с небес на землю и продолжал вести с вами войну на законных основаниях.
— Да-да, конечно, — закивал Лаубен. — Никто не ставит вам в вину ваши действия. Скажите, вас сбил истребитель?
— Ваших истребителей я что-то не заметил, — с легкой усмешкой сказал Алекс. — Нет, в нас явно попал снаряд, выпущенный с земли.
— А остальные члены экипажа? Кто-нибудь спасся кроме вас?
— Скорее всего — никто. Думаю, это нетрудно выяснить, если покопаться на месте падения бомбардировщика.
— Вряд ли сейчас там до этого дойдут руки. Всего в ту ночь было сбито шесть «Ланкастеров», поди теперь разбери, где ваш.
«А говорил, что их не информируют, хитрюга», — подумал Алекс и спросил:
— А вы не знаете, сколько человек уцелело из остальных пяти экипажей?
— Даже если бы я и знал, мистер Шеллен, то все равно не имею права сообщать вам подобную информацию. — Он пошелестел бумажками. — В вашем досье написано, что вы в совершенстве владеете немецким. Это так?… Тогда, может быть, перейдем на язык Шиллера и Гейне?
— Насколько я знаю, Гейне был евреем, — заговорил по-немецки Алекс. — Разве ваш Гитлер не запретил евреям пользоваться немецким языком?
— Что за чушь! — искренне удивился полковник. — Как можно запретить кому бы то ни было его родной язык. Вот они, издержки вашей пропаганды. В тридцать третьем еврейским писателям в Германии запретили применять готический шрифт, но никак не немецкий язык. Но мы отвлеклись. Вы не могли бы коротко рассказать о каждом члене вашего экипажа?
— Мне бы этого не хотелось, — ответил Алекс.
— Вы считаете, что их родным будет лучше оставаться в неведении о судьбе близких?
Действительно, подумал Алекс и назвал имена и воинские звания всех, кроме хвостового стрелка, который теоретически мог остаться в живых.
— А где же седьмой? Кроме себя, вы назвали пятерых, — спросил Лаубен.
— Пускай дома считают, что он пропал без вести. Пожалуй, вам я про него не скажу.
— Жаль. Тогда расскажите поподробнее о себе. Где вы научились так хорошо говорить по-немецки.
— В семье. У моей матери немецкие корни. Кроме того я бывал в Германии… Гостил у родственников.
— Когда последний раз?
— В тридцать четвертом.
— Учились?
— Да… в обершколе в Дрездене. Совсем недолго. Практиковался в немецком. Мечтал о дипломатической карьере, да не хватило времени. Ваш фюрер оказался шустрее, чем многие предполагали.
Полковник снова обмакнул перо в чернильницу и приготовился писать.
— Вы женаты?
— Нет.
— Стало быть, детей не имеете.
— Разумеется.
— Родители?
Алекс замялся, не зная, отвечать ему на этот вопрос или нет. Следователь, проведший за несколько лет не одну тысячу допросов, прибег к стандартной уловке.
— Поймите, мистер Шеллен, если мы не получим сведений о родственниках, то не сможем сообщить им, что вы живы и что с вами все в порядке.
Алекс не стал упрямиться:
— Отец, Николас Шеллен, в прошлом театральный художник. Он очень пожилой человек. Живет в Стокон-Тренте, на Ривер-стрит, 17. Мать умерла перед самой войной. Этого достаточно?
— Да, вполне. Имеете гражданскую профессию?
— Нет. К началу войны мне было девятнадцать.
— Где учились летать? Вопрос на ваше усмотрение, — добавил следователь.
— Сначала 7-я авиашкола в Десфорде, потом 11-я в Шоубери.
— Шоубери, — медленно повторил полковник, — это под Шрусбери? Живописное местечко. Я был там перед самой войной. Поля, коровы, а в небе стрекочут тихоходные бипланы. Совсем как в нашем Графенвёре. — Он вздохнул, с минуту помолчал, после чего поинтересовался: — Вы курите?
Алекс давно приметил на столе пачку сигарет с изображением верблюда.
— Нет. Как ни пытался, курильщик из меня не вышел.
— Завидую. А я бросил только совсем недавно. До ранения вы были истребителем? В Шоубери ведь готовили истребителей. Не расскажете? А я закажу кофе.
Не дожидаясь ответа, полковник вызвал звонком охранника и попросил принести два кофе с печеньем.
«Почему бы и нет, — подумал Алекс. — В камеру кофе не подадут, а этот парень, похоже, не такой уж зануда».
— Что вас интересует?
— Ну, например, на каких самолетах летали?
Вошел охранник — пожилой солдат со следами обморожения или ожога на лице. Судя по всему, заваренный кофе был где-то рядом в постоянной готовности и все время подогревался в ожидании команды от кого-нибудь из следователей. Комната наполнилась ароматом настоящего «Нескафе».
— Берите печенье, — предложил полковник. — Итак?
Алекс поблагодарил и взял в руки чашку:
— В последнее время летал на «Харрикейне», — сказал он. — До этого приходилось на «Темпестах» и «Тайфунах».
— А «Фокке-Вульф 190»? — с налетом таинственности спросил Лаубен. — Взлететь на незнакомом истребителе, с незнакомой полосы, да еще ночью… — Он постучал пальцем по досье пленного. — Простите, в это трудно поверить.
— Ну… да, был у нас трофейный «сто девяностый», — дабы не вызвать лишнего недоверия, сознался Алекс. — Но… это так… Пара полетов над Ла-Маншем, не более. Мы изучали слабые стороны, возможности маневра.
— Каковы же ваши выводы?
— О самолете? — Шеллен на минуту задумался. — В управлении несложен, но на вираже неуклюж, инерционен, обзор из кабины тоже не ахти какой. При посадке вообще ни черта не видно. Хорошо, что фонарь откатывается назад и можно просто высунуться, как на грузовике. Опять же бензобак не бронирован.
— Неужели все так плохо?
Алекс почувствовал себя чуточку неловко, охаяв хорошую машину.
— Ну-у… есть и плюсы. Высокая скорость, потолок, живучесть…
Полковник пристально смотрел прямо в глаза пленного, словно читал его мысли, отчего тому стало очень неуютно.
— Каков же ваш персональный счет?
— Ну… до ваших асов нам как до луны. — Алекс наконец-то пригубил уже порядком остывший напиток. — Если сложить победы всех британских истребителей, мы вряд ли сравняемся с одним вашим Хартманом, — с иронией сказал он, отмечая про себя крепость заваренного кофе и отменный вкус. — Не знаю, как вы подсчитываете очки, но у нас по этому поводу шутят, что, если сбитый немецким летчиком самолет при падении развалился на две части, ему записывают две победы, на четыре — четыре и так далее, но не более шестнадцати. Шестнадцать считается уже перебором. Вы спросили о моем счете? Две личных победы, две в составе звена и три сбитых «жужжалки». И это за три года. Ваш Геринг выгнал бы за такие показатели в пехоту. Не так ли?
— Под «жужжалками» вы подразумеваете «Фау-1»?
— Ну да.
— Действительно негусто, — согласился полковник, — хотя… как сказать. Если один из тех двоих, сбитых вами, был бы упомянутым только что Хартманом, то сейчас я бы беседовал никак не меньше чем с командором Ордена Британской империи.
Этот, в общем-то, непринужденный разговор продолжался еще четверть часа. Пояснив, что для начисления денежных выплат пленному необходимо знать размер его жалованья на родине, полковник поинтересовался зарплатой Алекса, затем, сверившись с какой-то таблицей, перевел фунты и шиллинги в рейхсмарки и записал полученную сумму. Иногда он задавал вопросы об именах командиров или численном составе эскадрилий, о расположении баз или оснащении бомбардировщиков новейшими прицелами, но никогда не настаивал на ответе в случае отказа со стороны пленного. «Пока мне везет на приличных парней», — подумал Алекс.
Когда он вернулся в камеру, на столе опять стояла тарелка остывшего ячменного супа и стакан с чем-то лишь отдаленно напоминающим чай. Не иначе это был чей-то чужой ужин. Того, кому он предназначался, наверное, отправили в другое место и, чтобы не пропадать добру, его пайку переставили сюда. А может быть, просто ошиблись — все нижние чины здесь, похоже, либо отмороженные, либо контуженые.
По-прежнему было холодно. Чувствовалось, что за окном мела метель. Алекс завернулся в одеяло и в таком виде немного поел. Потом он лежал, укрывшись сверху еще и шинелью, и долго не мог уснуть.
— А ведь вы были со мной неискренни в прошлый раз, — сказал полковник, когда утром следующего дня военнопленного Алекса Шеллена снова привели на допрос.
Алекс увидел лежащую на столе перед Лаубеном розовую карточку — тот самый бланк, на котором вчера оттиснули его отпечатки пальцев. Только теперь он был густо исписан, а рядом с пятнами отпечатков имелась фотография их владельца.
