Николай Брешко-Брешковский - Когда рушатся троны...
— Ах, этот дрянной мальчишка! Вы послушайте несколько строк… Они будут посвящены ему завтра в моей газете, — прервал редактор к неудовольствию как самого Тимо, так и остальных. Он вытащил из кармана статью, отбитую на машинке, — я вам пробегу один маленький кусочек… И, захлебываясь, с пузырьками слюны в уголках рта, Ганди прочел:
…Да, увы, наша пандурская конституция лежит растоптанная во прахе под грубым солдатским сапогом того, кто первый так торжественно присягал этой самой конституции. Что же мы видим? Мы видим полицейское самоуправство. Видим произвол, царивший в императорской России. Неистовствуют вовсю разнузданные драгонады не только на суше, но и на море!.. Печальная действительность подарила нас еще одним возмутительным, вопиющим фактом. Командир полицейско-жандармского парохода «Лаурана» лейтенант Друди совершил бандитский набег на мирный поселок Сан-Северино. Лейтенант оскорбил действием двух пограничных солдат, исполнявших свой долг и, терроризировав нескольких граждан, издевался над их человеческой личностью, грозя их убить…
— Довольно, мы уже имеем понятие. Довольно! — уже входя в свою роль премьер-министра, свысока бесцеремонно положил Шухтан конец дальнейшему чтению.
— Но я же еще не кончил, — обиделся Ганди.
— И не надо! Вообще, по-моему, этого не следует печатать. Как вы думаете, товарищ Тимо?
— Да почему же? Почему? — не сдавался Ганди. Статья казалась ему такой удачно-хлесткой, бичующей…
— Потому, что на другой же день последует официальное опровержение, — пояснил Тимо. — Правительство напечатает, как они, эти самые «граждане», признались в сокрытии оружия, как это оружие с их же помощью было конфисковано, и вас привлекут за распространение заведомо ложных сведений…
— Пусть привлекают!.. Пусть!.. Я хочу пострадать… Я хочу…
— Товарищ Ганди, я призываю вас к порядку! — уже начал раздражаться Шухтан, — вы нарушаете революционную дисциплину и… простите меня, суетесь с пустяками, когда мы решаем в этот исторический вечер наше «быть или не быть». Товарищ Тимо, я возвращаюсь к вашему плану. Вы уверены в этих двух миноносцах?
— Вполне! Команда распропагандирована, как один. В ночь, когда мы выступим, они перевяжут своих офицеров и будут господами положения…
— Великолепно! Да, вы сказали — чернь? Удобно ли выпустить из клетки этого многоликого зверя?
— Не только удобно — необходимо. Надо же инсценировать гнев освободившегося народа. Необходимо бросить кость этой черни. Пусть она пограбит. Она внесет этим больше сумятицы, больше замешательства… Потом же, потом мы загоним ее опять в клетку и, если надо будет, возьмем в перекрестный огонь пулеметов во имя демократического порядка…
— Вы сказали — пограбить? Вы понимаете, будет уже совсем неловко, если они бросятся на дворец Абарбанеля, полный бесценных сокровищ.
— Да, это было бы не совсем удобно, — согласился Тимо, впервые за целый вечер улыбнувшийся, — я это предвидел. У меня уже намечен патруль. Он даже и близко не подпустит чернь ко дворцу дона Исаака…
— Однако до чего у вас все предусмотрено! — вырвалось у Шухтана, скорее неодобрительно, чем поощрительно. Он уже боялся мрачного полковника. Всматриваясь в это бритое лобастое лицо, лицо фанатика, лицо солдата железной воли и спокойного холодного мужества, ярче сознавал он свою штатскую беспомощность и мягкотелость. Закрадывалась тревога…
Этого, пожалуй, не купить должностью военного министра. Зачем ему получать военного министра из рук Абарбанеля и Шухтана, когда, имея в своем кулаке сотню-другую отчаянных головорезов в офицерских мундирах, он может, — кто помешает ему? — объявить себя диктатором.
«Ах, эти люди — в сапогах со шпорами! С ними надо держать ухо востро, — думал Шухтан, — только бы он совершил переворот, только бы, а уж потом надо будет от него избавиться и чем скорее, тем лучше»…
А Тимо точно вслух развивал мысль Шухтана:
— В революции важно использовать все и вся для достижения цели. Например, мы не большевики и большевизировать Пандурию вовсе не собираемся, но это нисколько не мешает нам пользоваться советским оружием и советскими деньгами. Мы с ними кокетничаем до поры до времени, пока не очутимся у власти… А дальше… дальше мы им наклеим нос. Не правда ли, товарищ Шухтан?
— Но как бы не вышло наоборот? — усомнился Шухтан. — А что, если мы приготовим для них триумфальное шествие, как это сделал в России Керенский?
Тяжелым, как свинец, тяжелым взглядом посмотрел на него Тимо.
— Это возможно, лишь когда во главе армии стоят болтуны в пиджаках, подобные Керенскому… Тогда и армия превращается из армии в банду. А у меня армия будет вот где! — и с этими словами полковник медленно выпрямился и так же медленно сжал сильный, костистый кулак вытянутой руки…
Жирное тело будущего премьера съежилось, и холодной струйкой пошел озноб. Шухтан уже не видел перед собой отставного офицера в дешевеньком потертом костюме, он увидел его в красивом пандурском мундире с обнаженной саблей. Увидел стройные колонны идущих за ним солдат, спаянных дисциплиной…
Да, этот не побоится большевиков и сумеет скрутить их в бараний рог. Но от этого будет ли нам всем приятней и легче?.. Шухтан задал себе этот вопрос, не решаясь ответить. Он машинально обратился к Тимо с первым попавшимся:
— А как вы думаете, Савинков с его организацией будет нам полезен?..
Тимо отрицательно покачал головой:
— Ни в каком случае! Его песенка спета. Он выдохся — это раз! При всех его способностях — Савинков революционный шулер, это два, а в-третьих, этот вечный ренегат уже ведет переговоры с большевиками. По моим сведениям, Бузни со дня на день собирается выслать Савинкова за границу вместе с его любовницей и ее супругом…
Тимо опять сел, прямой, жесткий, не сгибающийся, но готовый спружиниться, как хищник.
Шухтан заерзал на диване, вдруг показавшемся ему твердым. Ганди, оскалив вместе с деснами свои желтые зубы-клавиши, черкал что-то в записной книжке, а Ячин вспугнул тишину каким-то новым бравурным аккордом…
5. ДОН ИСААК АБАРБАНЕПЬ ПО УШИ ВЛЮБЛЕН
Еще осенью, в дни юбилейных торжеств, король Адриан и Памела, принцесса Трансмонтании, были помолвлены.
Маргарета спешила ковать железо, пока оно горячо, пока на душе сына свежа и остра еще нанесенная маленькой Зитой рана.
Успех превзошел ожидания…
Мать не сомневалась, что придется уговаривать, убеждать сына. Маргарета мобилизовала все свое красноречие, все свое обаяние матери.
Но с первых же ее слов Адриан согласился, с такой покорностью — сначала даже подозрительным показалось. Но нет… Было это вполне искренно. Теперь ему уже все равно…
Каких-нибудь две-три недели назад мысль, одна мысль о возможности брака с Памелой приводила его в ужас, а теперь он так ясно и просто решился назвать своей женой эту бледную, высокую, болезненную девушку с узенькими плечами, с некрасивой, но очень породистой головкой.
С каким-то безразличием, — в иных условиях оно могло бы показаться даже «великолепным», — представлял себе Адриан, как он будет в силу необходимости целовать это отмеченное вырождением тонкое лицо, как он будет обнимать вытянутое узкое тело с узкими плечами и бедрами, увы, не обещающими здорового счастливого материнства…
И вместе с этим он уже не сходил с ума, опьяненный страстью, млеющий от вожделения при одной мысли о Зите.
Зита умерла для него, умерла вся — и со своим гибким умом, и со своей душой, и со своим точеным, упругим телом, давшим ему столько наслаждений. Той Зиты уже не было больше. Была другая Зита, экс-любовница короля, жена министра путей сообщения, баронесса Зита Рангья, которую видели с Абарбанелем.
Ни одна живая душа во всей Бокате, во всем королевстве, не сомневалась в их связи.
Сомневались только двое. Это сама Зита и сам дон Исаак Абарбанель.
До сих пор он думал только о своих делах. О женщинах дон Исаак не думал. Они думали о нем. Он покупал их. Легко, до скучного легко, отдавались ему самые красивые, самые «модные» женщины.
Так было до сих пор. А вот со встречи с Зитой, когда она позвала его к себе, позвала, накануне только лишь указав на дверь, с этого дня понял дон Исаак, что такое думать о женщине.
Он растерянно бросался от одной догадки к другой, но не находил ни ответа, ни успокоения.
Душевное состояние дона Исаака лучше всего выливалось в откровенных беседах с его другом Бимбасад-беем. Дон Исаак рос вместе с Бимбасадом, вместе воспитывались они в Вене и почти не имели тайн друг от друга.
Вот что они говорили между собой в начале весны:
— Понимаешь, Бимбасад, этот золотистый дьяволенок вот у меня где сидит! И здесь, и здесь, и здесь — показывал дон Исаак на голову, на грудь и на поясницу, что должно означать: в печенках.
