Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

— Чего же пьете вусмерть?

— Так есть причина.

— Пить хочется?

— И оно, и другое. Сегодня у нас законная причина! Поминки!

— Да-да, Нилыч не соврет! — поспешно встрял Андрюха Коренник. — Поминки по Гавриле, братухе нашего старосты. Ровный червонец годков, как перекинулся.

— Больной был?

— Какой больной? Подковы гнул!

— По старости?

— По старости не перекидываются, — обиженно процедил старичок-разливальщик. — По старости проставляются. А Гаврила именно — слово в слово! — взял и перекинулся. Расстреляли его у плетня, вот он и перекинулся на ту сторону. За что расстреляли? Спросишь — отвечу! Раскулачивали тут ваши наших, а Гаврила не хотел раскулачиваться. Вот и пальнули в него из винтаря.

— То-то ваш староста Гришу стукнул!

— Он и тебя стукнет!

— А при чем здесь мы? "Ваши — наши…" Мы сами по себе. Нам политика по боку, мы кушать хотим. У вас яблоки, у нас зубы.

— Вот когда положишь их на полку, познаешь что к чему, — ввернул Андрюха Коренник и потащил Колю за дверь.

Он хотел побыстрее сбагрить паренька: неволило, что недопил в отличие от всей компании из-за присмотра за ним, и это угнетало. А скинешь обузу с плеч долой — и гуляй сколь можется, подбрасывай свежее топливо в угасающий очаг веселья.

Полицейский выволок Колю в сени, затем на улицу и повел его, пошатываясь и поправляя ремень карабина.

Ночная прохлада подействовала на Колю освежающе. Куда-то исчезли стучащие в мозгу молоточки, хотя сухая горечь во рту по-прежнему донимала.

И в наступившей тишине отчетливо послышалось негромкое покашливание. Из-за угла амбара показалась длинная тень, за ней — и человек, пока что неразличимый в неясном лунном свете.

— Эй! Кто ты там есть? — неуверенно выкрикнул Андрюха Коренник, стаскивая карабин с плеча. — Стой на месте! А то шарахну по маковке, мозги вывалишь под кусток.

Но тень и не думала останавливаться. Приблизилась, обрела узнаваемые черты человеческого лица.

— Ах, да это Никитка! — с облегчением вздохнул полицейский. — Фу ты, господи, напугал ведь…

— Тебя напугаешь, здрасьте! — дребезжащим смешком отозвался старый приятель.

— А что? Я чуть было не шарахнул тебе по мозгам.

— Ты шарахнешь… Ты такой. У тебя ружье заме-сто головы думает.

— Но-но! Чем трепаться, лучше бы подмог.

— Давай ружье, подмогну носить.

— Дай такому ружье! Оно мне под расписку дадено! Лучше подмогни парня тащить.

— А что с ним?

— Не вишь, пьян в стельку. Того гляди, скопытится.

— Не гоже добру пропадать, — сказал Никита и, изловчась, подхватил Колю под коленки, взвалил на себя и понес, чувствуя одобрительные шлепки его ладони по спине.

"Не так-то он и пьян, — подумал партизанский связник. — Притворяется, шельма!"

Спустя несколько минут Коля уже стоял у амбарной двери, поддерживаемый Никитой. Конвоир прислонил винтовку к стене и глубоко влез в брючный карман, отыскивая ключ от замка. Вытащил, посмотрел на свет, будто что-то таинственное различил в нем при лунном освещении и задумчиво повернулся к напарнику.

— На, держи, — протянул, пошатываясь, ключ Никите.

— Чего так? Занедужил?

— Не попаду в дырку.

— А еще парень не промах! Что о тебе люди будут говорить?

— А пусть говорят! Дырок много, а ключ один. Попади ты!

— У меня глаз — алмаз! Попаду не глядя. — Замок скрипнул отскочившей душкой, дверь распахнулась. — Входи, Андрюха, будем вертеть кино.

— Складно поешь!

— А сейчас еще складнее будет.

Никита перекинул оставленный без присмотра карабин Коле, внезапно протрезвевшему и резко отскочившему в сторону, и невозмутимо, словно припасенный на опохмелку шкалик, вытащил из-за пазухи армейский "вальтер".

— Ты чего? Рехнулся? — полицейский с изумлением взирал на ствол пистолета.

— Пока еще нет.

— А какого рожна грозишь пушкой?

— Мозги твои собираюсь просыпать, как ты мне давеча.

— Но я в шутку!

— И я в шутку, пока не выстрелю. Ну-кась, Андрюха! Руки за спину! Вязать будем. Пикнешь — убьем. Уразумел?

Припасенной заранее бечевой Никита умело затягивал петли на кистях Андрюхи, затем на его щиколотках. Кончил работу, сказал себе "добре" и пихнул старого приятеля коленом под зад — в амбар на солому.

— За что ты меня? — заскулил полицейский, лежа на боку и тараща глаза на Никиту.

— За то самое…

— Пристукнуть его надо, наговорит после… — подсказал Коля.

— Обойдется, — хмуро пробурчал Никита.

Не глядя больше на беснующегося в развале соломы Андрюху, он прошел к Грише. Взял его, находящегося в беспамятстве, на руки и пошел на выход. Поравнявшись с Колей, сказал:

— Кляп смастери. И — в глотку Андрюхе, чтобы тишком сидел и не вякал.

Коля оторвал лоскут от нательной рубахи и наскоро запихал его в рот глухо мычавшему полицейскому. Но тот, жестко орудуя языком, вытолкнул его, и просительно воззвал к недавнему пленнику.

— Оружие оставьте. А то шлепнут меня.

— Оставить? — обернулся Коля к Никите.

— Оставь! Коли его шлепнут, то и тебе полный разор! Разорвут тебя наши бабы на части. Ходок — каких поискать! Племенной бык высшего качества!

— Завидуешь?

— Не дури голову! Пойдем!

Они вышли из амбара, огляделись. Деревня мало-помалу просыпалась. Там и тут хлопали распахиваемые створки окон. Слышался перестук топора, поскрипывала калитка. И над всем этим морем различных звуков — скрежещущих, сиплых, визгливых — порывами жесткого ветра носились пронзительные петушиные крики.

— Ну вот, дождались, — сказал Никита, покопался в боковом кармане пиджака, вытащил пачку бумаг, перетянутых тесемочкой. — Держи. Документы на сбитых летчиков!

— Ты и у Егора Сердюкова был?

— Понятно, был. Вы вовремя не возвернулись. Меня кинули на розыски. Я к Сцепщику, он указал ваше направление. И вот — результат: я стою и кукую с вами под петушиное пение. А надо не стоять куковать, надо ноги делать. Иначе нам их здесь же и обломают. Хочешь ходить на переломанных?

Коля этого не хотел. Никита тоже. И они, подхватив Гришу, рванули к опушке леса.

Горсточка соли, добавленная старшиной Ханыковым в бензин, была оптимальной — светильник из снарядной гильзы цедил подрагивающее, но без копоти пламя.

Маслянистый огонек, мерцая в полумгле, набрасывал на лица людей неживые, ходящие ходуном маски розового цвета. Этот светлячок заставлял дремотно шевелиться в углах комнаты мохнатые, напоминающие пауков тени, с трудом выявлял нехитрое убранство глинобитного домика, который стоял на взгорье, между Днепром и деревней Золотая Балка и, вероятно, прежде принадлежал бакенщику. Черными глазами окон домик печально смотрел на воду, словно выискивал на ее колышущейся поверхности крутобокую лодку хозяина. Но река давно уже изломала ее о прибрежные камни. И сейчас, не вспоминая о былом, глухо ворчала от порывов тугого осеннего ветра. Плескучая у правобережья река короткими толчками гребенчатых волн выбрасывала на сушу обломки досок и шпангоутов, весла с прочно въевшимися в них уключинами и обрывки намокших веревок, которые служили для связки плотов. Река как бы очищалась от мусора, а заодно и вылизывала нанесенные ей раны.

Этой памятной ночью 1943 года ее ломало и корежило от взрывов, перепахивало вдоль и поперек снарядами и минами. Батареи обрушились на нее со всей мощью, топя шлюпки и боты, разбивая тихоходные плоты. И тогда она, всем нутром ощущая гибель десанта, поднатужилась, напрягла мышцы и выбросила его на правобережье.

Десантники захватили клочок суши, отбили две контратаки и, расширяя плацдарм, перешли в наступление, заняли несколько хат в деревне с причудливым названием Золотая Балка. Следом за пехотным подразделением переправились через Днепр и артиллерийские разведчики со стереотрубой и рацией. Им предстояло следить за огневыми точками неприятеля, сосредоточением его сил и корректировать стрельбу своего артдивизиона. Они оборудовали наблюдательный пункт на высотке, в глинобитном домике, из которого хорошо просматривалась деревня и начинающаяся за ней равнина с редкими куполами деревьев, разбросанных там и тут.