Цирил Космач - Баллада о трубе и облаке
Тишина. За окном слышалось лишь затаенное дыхание ночи.
«Нет, сейчас это в самом деле почудилось! — с облегчением вздохнул он. — Она поет в моей памяти. Не может сейчас трубить старый Блажич. Никак не может!» Отогнав эту мысль, он отчетливо увидел перед собой окутанный тьмою Тихий дол, погребок, похожий на череп, черный омут, черный граб и белые простыни, расстеленные на черной траве, увидел черные ивы, черный дуб на склоне, серый пояс цветущей гречихи, черные деревья и среди них дом Блажича, а перед ним — старика, посылавшего во тьму свою печаль. Светлая труба трепетала, словно стремясь вырваться из черных рук и улететь в ночь на крыльях своих звуков.
«Нет, нет! Об этом я вообще не должен думать!.. Сейчас я должен думать о Темникаре, и только о нем!..»
Призвав на помощь всю силу воли, он посмотрел в окно. Ночь, хотя и безлунная, была достаточно ясной и светлой, можно было различить стволы деревьев и серую пустынную аллею… Но аллея не была пустынной — по ней стремительно приближалась черная фигура.
«Яворка!» — догадался он, узнав стройный стан и легкую, летящую походку. Он напряг зрение, но что это: девушка не приближалась, наоборот — она быстро уходила прочь, а потом вдруг вовсе исчезла, словно бы растаяла. И все это длилось мгновение.
«И это тоже видение?» Он протер глаза и опять посмотрел в окно. Снова на аллее показалась черная фигура: она то приближалась, то удалялась и таяла. И снова все продолжалось мгновение.
«Что же это такое?» — спросил он себя. Он не сводил глаз с аллеи, но тщетно: аллея была пустынной, все тени оставались неподвижными.
— Привиделось, привиделось, — зашептал он, отворачиваясь от окна. — Устал я. Самое разумное сейчас — лечь и попытаться уснуть.
Он стал было раздеваться, но передумал. Он боялся ночи, хоть не желал в этом себе признаться.
«Нет, надо работать! Надо!» — убеждал он себя, садясь за стол. Он прочел то, что написал перед ужином. Фразы рассыпались, слова были глухие и вымученные, бесцветные и невыразительные — без тени поэзии, — мертвые и чужие. Он взял карандаш и принялся править, но вскоре им овладело отчаяние.
— Нет и нет! — подавленно качал он головой. — Не идет!.. Все выглядело таким ясным и законченным, а теперь… Что тому виной? Странная обстановка? Унылый мужик?.. Или его жена…
Петер Майцен вздрогнул — в дверь словно бы постучали. Он выжидал. Постучали громче, и дверь медленно отворилась, прежде чем он успел произнести хоть слово.
— Яворка! — воскликнул он, и его точно подбросило со стула.
В дверях стояла девушка, спокойная и прекрасная, а комната тем временем наполнялась необъяснимой печалью.
— Пожалуйста, входите, — сказал Петер Майцен. Он попытался улыбнуться, но не смог.
Яворка приложила палец к губам и тихо закрыла дверь. Потом подошла к нему и молча протянула руку; ладонь у нее была большая, но мягкая и теплая, а взгляд ясный, хотя в нем застыла грусть.
— Вы искали меня? — спросил он.
Девушка вытащила из большого, пришитого к юбке кармана тетрадку и карандаш, присела к столу и начала быстро-быстро писать.
— Она немая! — невольно вырвался у него громкий возглас, и дрожь пробежала по всему телу, как бывало всегда, когда ему встречался искалеченный человек.
Яворка подняла голову и грустно кивнула.
Петер Майцен, окаменев, ждал, что она напишет.
Она встала и протянула ему тетрадку.
«Мне отрезали язык, — прочел он. — Вырезали звезду. Вы увидите. Тетка Блажичева рассказала мне, что вы пишете истории. Вы приехали в самое время. Я все вам расскажу, чтоб вы написали и мою историю. Змага Горьянец».
Петер Майцен не мог, в полном смысле слова не мог поднять глаз. Он читал и перечитывал написанное и лишь спустя некоторое время поднял голову.
Девушка стояла в двух шагах от него. Выпрямившись, она обеими руками широко распахнула блузку: на белой крепкой груди и на стройной шее отчетливо виднелись шрамы в виде пятиконечной звезды.
Петер Майцен не смел шелохнуться, только сердце его громко стучало.
Яворка закрыла грудь. Взгляд ее говорил, что она ждет ответа. А он не знал, что сказать. Она подошла ближе, взяла тетрадку из его рук и быстро написала:
«Говорите! Ведь я слышу!»
— «Говорите! Ведь я слышу!» — тихо прочитал Петер Майцен. — Говорите! Ведь я слышу, — повторил он. Но слов не было. Он молчал.
Яворка не сводила с него глаз; становилось все более и более тяжко. Потом в ее больших глазах отразились разочарование, печаль, гнев и даже презрение. Она выхватила тетрадку из его рук и стремительно повернулась к двери.
— Яворка! Змага!..
Не оглянувшись, она закрыла за собой дверь.
Петер Майцен не пошел за ней, он почувствовал, какой он рядом с нею слабый и жалкий. Он подошел к окну и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Яворка появилась на аллее. Быстро, точно на невидимых крыльях, удалялась стройная черная фигура.
— Ушла!.. — вздохнул он, когда она скрылась меж черных стволов. — Ушла! — повторил он, глядя пустыми глазами на пустую аллею.
VIII
Петер Майцен не знал, как долго он глядел в ночь, какие мысли проносились в его голове и какие чувства сотрясали его сердце. А оторвавшись от окна, он понял, что не напишет здесь больше ни единого слова.
— Конец! — подавленно пробормотал он, хорошо зная это необъяснимое чувство. Он оглядел комнату: она казалась такой чужой и мрачной, что он готов был бежать отсюда сейчас же. «Самое разумное — собраться и уехать… Но почему? Почему?» — спрашивал он себя, полный отчаяния и досады, шагая из угла в угол.
В дверь снова постучали, и он замер, затаив дыхание.
«Яворка! Вернулась! Что я ей скажу?» Его охватило такое волнение, что он даже не ответил на стук.
Дверь медленно отворилась, и вошел Чернилогар.
Петер Майцен перевел дыхание, он был так зол и разочарован, что не сумел найти даже недоброго слова. Он лишь стиснул зубы: чаша терпения переполнилась, надо не мешкая собираться и уезжать. И должно быть, взгляд у него был такой свирепый, что крестьянин остановился на пороге.
— Не сердитесь… — проговорил он, заикаясь и почесывая свой костлявый подбородок, — не сердитесь, если я вам мешаю…
— Вы знаете Змагу Горьянец? — выпалил Петер Майцен.
— Змагу Горьянец?.. — переспросил хозяин и посмотрел на него из-под косматых бровей.
— Да! Ту самую, которой отрезали язык и вырезали звезду.
— Вы уже все знаете!.. — прохрипел крестьянин.
— Нет, я еще ничего не знаю! — резко ответил Петер Майцен. — И не желаю знать! Не желаю! — Он кричал, почти не сдерживаясь, потом, резко повернувшись к столу, схватил свои бумаги и стал их комкать.
Хозяин молчал, затем откашлялся и спросил безжизненным голосом:
— Или писание у вас не идет?
Петер Майцен не ответил. Он бросил бумаги в печь и зажег спичку. В печи зашелестело, потом загудело, завыло, застонало.
— Слышите, как стонет?
— Кто стонет? — вздрогнул крестьянин.
— Темникар! — показал на печь Петер Майцен. — И почему бы ему не стонать? Ведь он все-таки живой человек!
— Хм, такое дело! Если б вы слышали, как на самом деле стонут в огне живые люди…
— А вы слышали? — спросил Петер Майцен, не оборачиваясь.
— Слышал…
— Блажичей?
— Блажичей… Ведь вы все уже знаете. Я потому и пришел… Хочу вам рассказать…
— Я вам уже сказал, что ничего больше не желаю слушать! — Петер Майцен сам устыдился собственной грубости. — Не обижайтесь! — примирительно добавил он. — Но вы должны понять, что у меня своих дел по горло!
— Понимаю… понимаю… — кивал крестьянин, глядя прямо перед собой.
Петер Майцен вытащил из шкафа чемодан, поставил его на стол и начал укладывать в него свои папки.
— Неужто уезжаете? — испуганно спросил хозяин.
— Нет, — солгал Петер Майцен. — Я кое-что позабыл дома, съезжу возьму.
Крестьянин замолчал. Он молчал очень долго. Потом снова откашлялся и опасливо спросил:
— Не сердитесь, если я еще вас спрошу. Вы бы стали писать о Темникаре, если б он не схватился с белогвардейцами?
— Не знаю, — коротко ответил Петер Майцен.
— Хм, такое дело… Тогда вы считали бы его настоящим предателем?
— Если б я не считал, он наверняка сам так считал бы.
— Хм, такое дело… А как бы вы тогда о нем писали? Какой был бы конец?
— Конец он тоже нашел бы сам. Рано или поздно вспомнил бы Иуду Искариота: взял веревку и удавился.
— Хм, такое дело… Это мне в голову не пришло…
— Как же иначе? — посмотрел на него Петер Майцен. — Ведь я еще за ужином сказал, что Темникар не смог бы жить с таким камнем на душе и покончил бы с собой.
— Да… да… — закивал хозяин, опять опуская голову.
— А теперь довольно! — сказал Петер Майцен. — Хватит!
— Не сердитесь! — ответил крестьянин. — А когда вы поедете?
