Гордон Оллред - Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников
Ошеломленный, я сел на одну из коек и почувствовал, как прогнулись подо мной пружины. Оку и Ямамото словно унес внезапно налетевший ветер. Как такое могло случиться? Мы даже не увиделись напоследок. Я сидел в казарме один, и вокруг царила тишина. Не слышно было даже отдаленного гула моторов. Я долго смотрел на дальнюю стену. Сквозь нее. Я ничего не видел и ничего не чувствовал. Мне так много предстояло обдумать. А казарма была пустой! Вокруг лишь мрачная пустота.
Не могу сказать, сколько я просидел так. Вдруг мне на плечо легла чья-то рука. Накамура. Я даже не слышал, как он вошел. Не говоря ни слова, мы посмотрели друг на друга. Кто-то пришел вместе с ним. Тацуно. Я протянул ему руку, и он пожал ее.
– Знаете, – проговорил я наконец, – пока я здесь сидел, у меня появилось странное чувство. Как будто… – Мой голос дрогнул. – Как будто все ушли. Вся база опустела. Вокруг никого. Странно. Вы никогда такого не испытывали?
– Они просили передать тебе привет, Ясубэй, – сказал Накамура. (Теперь мои друзья меня так называли.) – Все шутили, даже когда залезали в грузовик. – Накамура слабо улыбнулся. – Знаешь, что сказал Ока? Знаешь, какими были его последние слова? Он сказал: «Вы с Ясубэем должны позаботиться обо всех наших девчонках из Хиро!»
Я грустно улыбнулся. Никто из нас никогда не ездил ни в Хиро, ни в любой другой ближайший город. Мы редко выпивали и не были знакомы ни с одной из женщин, к которым бегали наши самые веселые ребята.
Я вдруг вспомнил, как познакомился с Окой и Ямамото той холодной зимней ночью, когда обнаружил в душе теплую воду. Тогда они тоже шутили. Даже тогда. Они очень подходили друг другу, всегда держались вместе. Ирония судьбы – и ушли ребята тоже вместе.
– Вечные шутники, – пробормотал я и посмотрел на своих друзей. – Но почему они уехали так быстро? Отличные пилоты! Оба! – Да, неплохие, – согласился Накамура. – Но они одинокие волки, даже немного чудаки. Время одиноких волков прошло.
– Я знаю, Накамура, – сказал я. – Но посмотри на других летчиков из нашей эскадрильи. Им еще очень далеко до наших ребят!
– Может, они теперь кладут записки с именами в шляпу и разыгрывают, – предположил Тацуно. – Так интереснее. Ты не знаешь, когда придет твоя очередь, через пять минут или через год.
– Пошли отсюда, – произнес я. – Пойдем прогуляемся… пойдем хоть куда-нибудь.
Часть пятая
Глава 18
Ветер среди фонариков
Иногда камикадзе не казались такими ужасными. Ведь тогда и простому человеку расстаться с жизнью ничего не стоило. Бомбы теперь сыпались с неба почти постоянно, и мы узнали, что такое, подобно крысам, прятаться в укрытиях. Иногда самолетам врага удавалось проскочить мимо наших радаров незамеченными, и воздушная тревога звучала с запозданием. Прыгая в воронки, мы чувствовали, как земля содрогалась от взрывов. Тех, кто медлил, разрывало на части. Однажды я увидел, как бомбы упали прямо на двух бежавших рабочих. Я зажмурился, а когда снова открыл глаза, на месте взрыва остались лишь две воронки.
Наши ангары и сборочный цех теперь регулярно бомбили американские самолеты.
Один день в июне выдался страшным. Сто пятьдесят бомбардировщиков «В-29» осыпали бомбами Хиро и военно-морской порт в Куре. Предупреждение о налете поступило за полчаса. Понимая, какие силы летели на базу, все летчики подняли последние машины в воздух, чтобы спасти их от гибели. Однако после той бомбежки от базы Хиро ничего не осталось. Мы направились на базу Оита на северо-востоке Кюсю.
Именно там я и стал сопровождать пилотов-смертников. Сейчас нас в живых остались лишь единицы – тех, кто стал свидетелями гибели американских кораблей, свидетелями того, как сознательно шли на смерть летчики-камикадзе.
Жизнь на этой базе была ужасно мрачной, но даже в таких условиях было интересно следить за ней. Физические наказания теперь исчезли. Обученные и проверенные, мы стали лучшими в отряде истребителей. Нам стали выплачивать больше денег и желали, чтобы мы хорошенько развлекались в свободные часы. Ребята, которые раньше не прикасались к бутылке, ударились в жестокое пьянство. Те, кто еще ни разу не целовал женщину, выстраивались в очередь к проституткам. Каждому давалось десять минут.
Женщины и пьянство среди летчиков-истребителей всегда считались пороками. И дело не в морали, как думали западные люди, а потому, что пилот был обязан выполнять свои функции, и этому ничто не должно было мешать.
Однако в нашем случае нам было сделано послабление. Наши дни были сочтены. У всех с каждым днем усиливалось ощущение приближающегося конца. Осуждавшие пороки в основном отмалчивались. Жизнь была коротка, а летчики всегда пользовались большим уважением у народа. Они были чуть ли не идолами.
Для некоторых религия и непорочная жизнь приобретали все большее значение. Несколько ребят даже удалялись в горы, чтобы поближе ощутить природу, помедитировать. Мы с Тацуно и Накамурой тоже часто уходили с базы. Порой мы пытались выбросить из головы тяжелые мысли о жизни. А иногда сидели и вели очень серьезные беседы. Тацуно оказался настоящим философом и всегда вглядывался в тайны жизни гораздо внимательнее, чем другие.
Несмотря на то что перед его глазами были лишь смерть и горе, он верил, что у человека есть цель, что жизнь, несмотря на все наши старания, была лишь проверкой, что даже в человеческой картине вечности есть место сильнейшим физическим и духовным страданиям.
Однажды мы втроем сидели на холмике, глядя на море, на линию горизонта, где собирались розовые вечерние облачка.
– Когда-нибудь, – пробормотал Тацуно, – все эти горести будут иметь значение только в том смысле, в каком мы их воспринимаем. Я имею в виду, как мы принимаем страдания. Некоторые, кажется, изо всех сил избегают их. Или гибнут. Некоторые видят страдания и… еще больше начинают ценить жизнь. Может быть, начинают относиться к ней с большим почтением. Как будто душа становится немного более гладкой. Не могу отделаться от мысли, что однажды только это и будет важным.
Когда мои друзья были заняты, я отправлялся на прогулку один. Однажды в воскресенье я пошел к горам мимо небольших аккуратных земельных наделов. Вокруг простирались рисовые поля. На них работали крестьяне. Они тащили за собой плуги, корзины с навозом. Некоторые поливали и рыхлили почву. Это были мастера своего дела. Они укладывали в землю семена с точностью художника.
В полях пожилые женщины пропалывали грядки. Они часами стояли в согнутом положении. Видны были только лишь их спины и похожие на зонтики соломенные шляпы.
Работа у этих загорелых пожилых женщин была в крови. Работа для них являлась чем-то большим, чем ее плоды. Это была сама их жизнь. Они познали много бед и горестей. Многие потеряли на войне своих сыновей. Многих заставили продать своих дочерей. Но на этих огрубевших от ветра лицах всегда были готовы появиться улыбки. Они жили среди риса, где солнце согревало их спины, а под ногами хлюпала жидкая грязь. И всегда можно было поговорить с соседкой, посмеяться с ней. Это была жизнь. И такой жизни крестьянкам было вполне достаточно.
Никогда раньше я не завидовал пожилым женщинам. Я направился вперед по грязной дороге, прошел мимо привязанного к дереву быка с кольцом в носу. Он старательно отгонял от себя хвостом мух. Бык особенно ни над чем не задумывался. Здесь под деревом текла его жизнь. Рана в носу давно зажила, и кольцо не вызывало боли. Если бы кольцо вытащили, бык мог бы пойти куда глаза глядят, а мог и остаться на месте, продолжая помахивать хвостом. Ему было хорошо. Обстоятельства его не волновали. Покой и согласие – вот что являлось самым важным.
У подножия горы дорога расширялась. Я уже шел по гравию. Впереди в нескольких ярдах начинался подъем. Ступени шли рядами под густыми деревьями, которые образовывали своеобразные арки. На середине пути мне встретилась женщина с желтым зонтиком. Она несла на спине ребенка. Больше людей вокруг не было видно.
На мгновение я почувствовал себя одиноким. Мне захотелось пойти с этой женщиной. Нам не нужно было говорить. Мне просто хотелось чувствовать ее рядом с собой, смотреть на ее ребенка. Я знал, что он не стал бы безвольно висеть на матери. Он цеплялся бы за ее спину – крошечная обезьянка со сверкающими глазками.
Пройдя под верхней аркой, я вышел на площадку, где стояли храмы и усыпальницы. Их крыши и резные стены освещал лунный свет. Часть одного из фасадов украшали золотые драконы. На другом красовались львы с человеческими лицами. Третий украшали изображения уток и цветов. У входа на площадку старик с девочкой – вероятно, внучкой – продавали амулеты. И больше никого вокруг, только эти двое – старик и маленькая девочка. Здесь солнце и ветви деревьев разрисовывали землю лучами света и тенями. Здесь ветерок гулял среди решеток и древних строений.
Купив один из симпатичных амулетов, я направился к зданиям. У входа в главный храм висело множество фонариков. В центре находились самые большие – красные, черные и золотистые. Я удивился, что вокруг было так мало людей. Впрочем, это был отдаленный район. К тому же утро только наступило. Между деревьями снова мелькнул желтый зонтик и исчез за пагодой.
