Евсей Баренбойм - Доктора флота
— Тону! Спасите!
Никто не откликнулся — вероятно, ветер относил его голос в сторону. Только с третьей попытки ему удалось каким-то чудом лечь животом на край льдины и продвинуться немного вперед, блеснула слабая надежда: «Может, выберусь?», но сильный порыв ветра снова столкнул его в воду. Теперь он почувствовал, что силы покидают его, а икры ног сводит судорога. «Гибну, — подумал он. — Ребята ушли далеко. А самому ни за что не вылезть».
— Спасите! — вновь что было силы закричал он. — Ребята! Васятка тонет! Спасите!
Мише Зайцеву показалось, что сзади донесся какой-то странный крик. Он остановился и прислушался. Похоже было, что просят о помощи. Миша посмотрел вокруг. Впереди, согнувшись, тяжело ступая, шли Алексей, Степан, Пашка, Юрка. Васятки ни впереди, ни сзади не было. В этот момент он снова, теперь отчетливо услышал: «Спасите! Васятка тонет!» Предупредив ребят, Миша бросился обратно. К счастью, они не успели далеко отойти. Черная тусклая вода блеснула неожиданно метрах в пяти. В первый момент Васятку Миша не увидел, и его охватил страх: «Неужели опоздал, и он утонул?». Но, всмотревшись внимательно, заметил у кромки льда светлую голову. Шапку Вася, видимо, потерял. Миша быстро сбросил вещевой мешок на лед и осторожно, по-пластунски пополз к краю полыньи. Ползти было страшно — даже, когда он останавливался, чувствовал, как ветер все равно подталкивает его к жуткой черной воде. Одной рукой Васятка держался за край льдины, вторую, как можно дальше, выбросил вперед, навстречу Мише.
— Бросай мешок! — крикнул Миша, заметив, как край мешка белеет из воды. — Иначе не вытянуть тебя.
Не отвечая, напрягаясь из последних сил, Васятка попытался дотянуться до брошенного Мишей ремня. Вот-вот он схватит его, оставались считанные сантиметры. Миша тоже напрягся сильнее, широко разбросал ноги, цепляясь носками за лед, чтобы задержаться и не сползти в полынью, но хлестнул порыв ветра и Васятка снова с головой погрузился в воду. Подбежали Алексей и Степан. У Алексея в руках была лыжная палка, и сейчас, лежа рядом с Мишей, он двигал ее навстречу Васятке.
— Прикажи этому идиоту сбросить мешок, — жалобно сказал Миша Алексею. — Иначе не вытянуть. Утонет. У него больше нет сил.
— Петров! Приказываю немедленно бросить мешок! — крикнул Алексей. — Хватайся за палку двумя руками!
Втроем они осторожно подтаскивали Васятку за лыжную палку и, наконец, с трудом вытащили на лед. Зацепив лямку за локоть руки, Васятка тянул за собой мокрый мешок.
— Вот обалдуй, — восхищенно сказал Миша. — Сам чуть не утонул, а мешок не бросил. Я б давно на него плюнул.
— Шибко, Миша, книг жалко, — объяснял Вася дрожащими губами. Он стоял на льду без шапки, с него ручьями стекала ладожская вода.
— На, шапку надень, — Алексей снял черную ушанку. — И бегом марш — пока не согреешься.
В спасении Васятки Паша Щекин не участвовал. Он успел уйти довольно далеко вперед и, когда через час ребята догнали его, страшно удивился, сказал, что абсолютно ничего не слышал и не видел.
— Провалиться мне на этом месте, пацаны, — клялся он, глядя своими чистыми синими глазами. — Я б Васятке первым на помощь бросился.
«Очень странно, — подумал Миша. — Когда я крикнул, что Васятка тонет, Пашка шел метрах в двадцати. Неужели ничего не слышал?»
Часа через полтора дорога привела их к маленькому острову — клочку земли, затерявшемуся среди озера. Первым увидел его Миша. Дома мама называла его «глазастиком» за способность замечать то, чего другие не видели. Она вообще обожала наделять сына всяческими кличками: «пухляк», «ушастик», «глазастик», «ацинму», то есть умница. Когда Миша увидел остров, он вспомнил, что на их пути через Ладогу два острова — Сухо и Зеленец. Сухо велик. Кроме того, на нем известный маяк. Здесь же никакого маяка не было. Значит это Зеленец.
На острове стоял лыжный батальон. Васятка обсушился у печурки в палатке, согрелся. Боец дал ему хлебнуть из фляжки глоток водки. После ледяного купания у него не было даже насморка. От Зеленца до Кобоны оставалось всего восемь километров…
ИСПЫТАНИЕ
Отворилась дверь, и в кабинет вошел Алексей Сикорский.
Он изменился мало — такой же прямой, широкоплечий, поджарый. Небольшие усы шли ему и делали похожим на портрет декабриста Каховского из школьного учебника истории. Одет он был во флотский китель с погонами полковника медицинской службы.
Василий Прокофьевич встал, пошел навстречу, крепко обнял старого приятеля, потом усадил за журнальный столик, сам сел напротив, не удержался, подумал: «Визит неурочный, прямо скажем, некстати. Подписание бумаг придется отложить, но это освободит только пятнадцать минут».
— Кофе будешь пить?
— Можно с дороги чашечку.
Василий Прокофьевич наклонился к переговорному устройству:
— Стелла Георгиевна, срочные бумаги пусть подпишет Шумаков. А нам принесите по чашечке кофе.
Долгое время он не признавал кофе, считал его напитком нерусским, чужестранным, упрямо в гостях и дома пил только чай, но постепенно, как говорила Анюта, ослаб, полюбил кофе и теперь в течение дня два-три раза выпивал по маленькой чашечке.
Вошла секретарша — немолодая, по-модному худая и ухоженная, в черном шерстяном свитере с ниткой янтаря на шее. На ногах ее Василий Прокофьевич увидел туфли, очень похожие на экзотические туфли Анюты. Он уже давно подозревал, что многие наряды жене достает его секретарша. Вкус у них был явно одинаков.
Стелла Георгиевна поставила поднос с кофе сахар, тонко нарезанный лимон, вопросительно посмотрела на директора — доставать ли коньяк? — но он отрицательно качнул головой, и она вышла.
— Ну, выкладывай, Алексей, — сказал Василий Прокофьевич, пододвигая гостю чашечку и незаметно бросая взгляд на стенные часы. — Ко мне просто так наши ребята на работу не ходят. Не сердись, но сейчас операция. И вообще сумасшедший день. Если ничего срочного нет, приходи вечером домой. Посидим спокойно, поболтаем. Анюта будет очень рада. — Он взглянул на молча сидевшего Алексея, продолжал задумчиво: — Вот ведь как жизнь устроена — живем почти рядом. Ты ведь в Таллине, служишь? А не виделись почти десять лет. Все хочется побольше успеть, спешишь, торопишься, а куда и сам не знаешь. — Он вздохнул.
— У меня к тебе срочное дело, Вася. Я специально прилетел ночным рейсом.
— Что случилось?
— В три часа позвонил Миша Зайцев из Симферополя. У него большая беда. Тося лежит в тяжелом состоянии. Вся надежда на тебя, что прилетишь и спасешь ее.
— А почему прямо мне не позвонил?
— Говорит, что твоего номера телефона не знал. А потом, ты же помнишь Мишку — у него всегда была масса комплексов.
— Ехать я сейчас никак не могу, абсолютно никак, — твердо сказал Василий Прокофьевич, для чего-то встав и шагая по просторному кабинету. — Это исключено полностью. — И, остановившись напротив, глядя на Алексея своими голубыми под белесыми ресницами глазами, объяснил: — Мне через три дня в Австралию лететь на международный конгресс. И не просто членом, а главой делегации. Там мой программный доклад. — Он снова сделал несколько шагов по кабинету. — Симферополь — областной центр, институтский город. Что ж там, кроме меня, и посмотреть ее, и сделать все что надо некому?
Он сел в кресло, взял в свою большую руку маленькую чашечку, но кофе не пил, а сидел молча, откинувшись на спинку, погруженный в раздумья. Василий Прокофьевич вспоминал Тосю — чуть вздернутый нос, пышные светлые волосы, на которых не хотела держаться пилотка. Он не был знаком с нею, но фотографию ее видел у Миши десятки раз. Миша регулярно читал ему свои многочисленные любовные послания к Тосе, прежде чем отправлять их, и они неизменно вызывали его восхищение своим стилем и остроумием. Даже в этом Миша, безусловно, был талантлив. Как-то так случилось, что о Мише, своем самом близком друге, он знал совсем мало. Сначала Миша писал ему письма из Туапсе, а он ему — с Итурупа. Письма шли долго, словно их везли на черепахе, едва ли не по четыре месяца в один конец. Осенью напишешь, а ответ придет в начале следующего лета. Давно забудешь о чем писал, что спрашивал. Затем у Миши начались какие-то неприятности — хворал ребенок, пошли нелады с начальством, он заболел туберкулезом. Именно в этот период он перестал получать от Миши письма. Вскоре он сам попал в Академию в адъюнктуру на кафедру Джанишвили, работал как вол, почти без отдыха, писал диссертацию. Слышал от ребят, что Миша раньше всех демобилизовался, переехал в Симферополь. Несколько раз получал от него поздравительные открытки. Может быть, и ответил на какую-то, а скорее всего — нет. Он всегда считал писание открыток пустой тратой времени. Когда ему дали Государственную премию, Миша прислал поздравительную телеграмму в стихах. Что-то у Бластопора не сложилось в жизни. Он был очень талантлив, это признавали все, но, видимо, жизнь устроена так, что одного таланта для нее недостаточно. Нужен и характер, и жизненная хватка, и умение ладить с людьми, а Мишка всегда был чрезмерно обидчив, самолюбив, и в трудных ситуациях становился нерешительным, терялся. Профессор Савкин называл таких людей «эмоционально-ломкими»…
